Родники рождаются в горах

…В ворота громко застучали. Мама доила корову и замешкалась, я растерялась, и ранний гость не стал ждать. Сослуживец моего отца — сын Хуризадай — Нурулаг перемахнул через наш каменный забор. Шапка у Нурулага была надвинута до бровей, он прятал глаза и от меня и от быстро подошедшей матери. Нурулаг был невысок, а в то утро показался мне вросшим в землю.

— Нурулаг, почему ты так рано? — с каким-то отчаянием выкрикнула мама. — Говори, где Ахмед?

— Парихан… — начал Нурулаг и замолк.

— Говори скорее, у меня разорвется сердце!

— Ночью оступилась лошадь, — бормотал Нурулаг. — У Ахмеда… Ахмед вывихнул ногу…

— Оступилась лошадь? — мама уронила полный кувшин; я со странным вниманием наблюдала, как на земле один за другим лопались пузырьки молочной иены.

— Я видела сон, — громко заговорила мама. — Я знала…

— Папа! — крикнула я.

— Папа! Папа! — повторяла моя сестренка Нажабат, выбежавшая из дома.

— Парихан, подожди, ничего страшного нет, — старался успокоить мать вконец растерявшийся Нурулаг.

— Нет! Если бы Ахмед был жив, он бы пришел, он бы приполз сам. Ахмед убит! — мать бросилась на улицу, но у ворот ее задержали — там собрался народ. — Люди добрые, скажите мне, где он? Что с ним? Я знаю — его убили. Кто его убил?

Скоро к нашему двору сбежался весь аул. Маму взяли под руки, куда-то повели. Я осталась с младшими сестрами. Испуганная криками всегда спокойной матери, еще не все понимая, я не знала, за что взяться. Сердце вздрагивало, казалось, тугой обруч опоясал мое тело. Без цели, без смысла я то и дело выбегала на улицу. Заплакала в люльке трехмесячная Асият. Я решила напоить ее молоком, но руки дрожали, молоко не попадало в рот сестренке.

Испуганная Нажабат ходила за мной по пятам. Как прошел этот день, я не помню…

Когда солнце стало клониться к закату, я услышала душераздирающие крики. В дом к нам вошли соседи, знакомые. Кто-то взял Асият из люльки. Я увидела маму, на ее голове, скрывая волосы, был повязан черный платок, по лицу текли слезы. Она кулаками била себя в грудь, ногтями царапала лицо. Я не могла пробиться к ней — ее окружили кричащие, плачущие женщины.

— Пойди, маленькая, поиграй с детьми! — жалостливо сказала мне соседка.

И тут во дворе я увидела Омардаду. Он стоял у ворот и горько плакал, как ребенок.

К нашему дому с шумом подъехала серая легковая машина. На ней иногда отец возвращался с работы. Толпа, собравшаяся у нас в доме и во дворе, бросилась за ворота. И я отчетливо увидела сидевшего между двумя незнакомыми людьми моего отца со странно поникшей головой.

— Папа! — крикнула я. — Папа! Вот мой папа! Он живой! Он приехал! Мой папа не умер!

— Папа заболел, мы сейчас внесем его в дом, — мягко сказал один из незнакомых мне мужчин.

Отца положили на черную бурку. Меня потрясла белизна его лица, я заметила в уголке губ и на черных усах запекшуюся кровь, синяки вокруг полуоткрытых глаз… Не помня себя, побежала я за распластанной в руках людей черной буркой.

— Ахмед! Ахмед! Кто тебя убил? — громко причитала мама. — У кого поднялась рука? Разве у тебя был враг? Посмотрите, он весь насквозь промок. Ведь он уехал из дому без бурки! Пусть умрет вместе с тобой твоя подруга, которая не пришла тебе на помощь!

Припав к неподвижному телу отца, она причитала, захлебываясь слезами.

— Лошадь споткнулась в темноте. Он погиб не от чужой руки, — говорили маме соседи.

Но что могло утешить вдову?

Песню какую запеть мне теперь
Сиротам, которые лишились отца?
В лес убегу, там безжалостный зверь
Вместе с детьми пусть разорвет и меня.
В горы пойду я, не видя дорог,
Легкую люльку неся на спине,
Чтобы рассерженный горный поток
Нас загубил в водопадах своих[5]

.

II

— О фиалка, расцветшая на горе!
О фиалка, вся в золоте и серебре!
Есть ли что-нибудь в мире прекраснее тебя?
— Есть!
Любовь, пришедшая в юности!

(Народная песня)

Родник землей не засыплешь.

(Пословица)

Говорят, для родных умершего нет ничего тяжелее первой ночи, наступившей после страшного дня. И правда: эти мрачные темные часы я никогда не забуду.

Халун привела меня к себе, когда совсем стемнело. Добрая женщина уговорила меня выпить парного молока, поесть остывших галушек. Молоко застревало в горле, галушки проходили, как через рану.

Темный, старинной постройки дом Омардады, бывать в котором я прежде так любила, на этот раз давил меня своим низким потолком, обжигал холодом. Халун молча хлопотала по хозяйству. Люди про нее говорили, что она очень разумная, спокойная, сдержанная.

— Как уживаются друг с другом стоячее озеро и бурная река? — говорили про Халун и Омардаду люди.