Родные гнездовья

— Свидетельствую, — склонил массивную, большелобую голову Петр Платович. На нем был новый хорошо сшитый, дорогой форменный костюм губернского чиновника. Брюки были заправлены в добротные яловые сапоги на толстой подметке. При поклоне он каким-то неуловимым царственным жестом склонил голову. Это в первую очередь и врезалось в память Журавскому.

«Царь, вылитый Александр Третий! — удивился Андрей. — Надо же природе так точно повторить царский образ!»

Чиновник давно знал о своем сходстве с покойным царем, забавлял этим друзей и тешился мнимым величием при подобных встречах с незнакомцами.

— Тафтин Петр Платович, — назвался он Андрею, не сделав ни шага в его сторону. Журавский, бывший значительно моложе, быстро подошел и представился, спросив:

— С кем по должности имею честь быть знакомым?

— Чиновник по самоедским делам Архангельской губернии, уполномочен мезенским съездом. До того ведал делами ижемских крестьян...

— Андрей Владимирович, — тронул капитан за рукав малицы Журавского, — мне надо знать: с нами аль тут дождетесь?

— С вами, с вами, Алексей Алексеевич. Я уплачу за все...

— Полный вперед! — крутнулся Бурмантов на каблуках. — В моей каюте переоденься! — крикнул он Андрею.

Журавский извинился перед Тафтиным, что покидает его, попросив разрешения побеседовать с чиновником по делам кочевников, как только приведет себя в надлежащий вид и уплатит Бурмантову деньги.

— Охотно, охотно с вами побеседую, — милостиво согласился тот. — Прошу пожаловать в мою каюту.

Тафтину было пятьдесят лет. Половину из них он учился в гимназии и в сельскохозяйственном институте в Москве. Вторую половину он служил в разных уездах Архангельской губернии, последние же десять лет — чиновником по крестьянским делам Ижемского участка, к которому были приписаны усинские рода кочевников. Жил все эти десять лет в Ижме Тафтин один, хотя, по слухам, имел в Архангельске семью. Много противоречивых слухов ходило не только о семье образованного чиновника: имея тесные контакты с политическими ссыльными, сочувствуя и помогая им, он не скрывал дружбы и с начальником Архангельского жандармского управления полковником Чаловым.

— Друг детства и юношества, — многозначительно объяснял он социал-демократам свои отношения с Чаловым. — Как знать, не был бы ли я на вашем положении, если бы не Николай Иларионович...

И это было похоже на правду, ибо по образованию, уму и опыту место Тафтина было не в забытой богом Ижме. Не скрывал он и своих прогрессивных взглядов.

Полгода тому назад Тафтин подал архангельскому губернатору адмиралу Римскому-Корсакову интересный проект управления кочевниками, в котором привел убедительные факты ограбления самоедов ижемцами, пустозерцами, чердынцами. Выводы Тафтина были таковы: освободить кочевников от пушного ясака, заменив его налогом — по одному рублю с самоедской души; с ижемских и пустозерских оленеводов взимать олений покопытный налог в самоедский фонд. Причем если оленевод скроет или уменьшит свое стадо в заявке, то излишние олени, выявленные чиновником, должны быть конфискованы. Дела кочевников Тафтин предлагал передать в ведение губернского по крестьянским делам присутствия, назначив над самоедами особого чиновника.

Римский-Корсаков, расчувствовавшись, послал в Петербург самого автора проекта с полным одобрением всех пунктов. Тафтин пробыл в столице долго, однако добился высочайшего утверждения своего детища. Всю суть, все свои мечты он вложил в последний параграф «Самоедского устава»: «Суду чиновника по крестьянским делам средь самоедов подлежат все: кочевники, крестьяне русские, так и зыряне, лица мещанского и купеческого сословия, проживающие, хотя и оседло, в пределах тундр».

Тафтин рассчитал, что если его назначат чиновником тундр, то он получит неограниченную власть не только над кочевниками, но и над ижемскими, пустозерскими и чердынскими богатеями. И чтоб наверняка получить такую власть, Тафтин дополнил проект словами: «Чиновником, наделенным столь высокими полномочиями, должно быть лицо, имеющее высшее образование и опыт управления инородцами».

Вернувшись из Петербурга, он поторопил адмирала, и съезд чиновников и старшин назначили на август — когда оленеводы угоняют свои стада к новоземельскому побережью океана и быть на съезде не смогут. В Мезень съехались чиновники по крестьянским делам, губернский казначей Ушаков, адмирал Римский-Корсаков, и «съезд» состоялся.

Случилось все так, как и задумал Петр Платович Тафтин, названный на послесъездовском банкете «самоедским царем».

Тафтин — царственно-важный и благодушный — поднялся навстречу столичному студенту, справился о родителях, их родословной, о целях путешествия. Усадил за маленький столик, предложил семги, чаю, коньяку. Он сделал все, чтобы расположить Андрея к беседе, к откровенности: не оскорбился за отказ выпить с ним, был по-отечески внимателен и отзывчив, хотя сам пил много и как-то тяжело, словно поневоле. Но слушал внимательно, заинтересованно.