Родные гнездовья

— В чумы самоедов мы занесли все наши болезни, не дав кочевникам медицинской помощи. Мы навязали им законы нашего жестокого общества, не освободив их от пут общинно-родового строя. Мы лишаем их оленей, исконных пастбищ, мы лишаем их права жить! — горячился Журавский, вспоминая все, что он увидел и услышал за эти два месяца.

— Позвольте заметить, — поднял на Андрея тяжелые глаза чиновник, — вы слишком упираете на слово «мы». Вы-то тут при чем?

— Под «мы» я подразумеваю мыслящих русских людей, обязанных защищать своих младших братьев. Молчаливое созерцание — лучший способ поощрения разбоя. Вы, Петр Платович, надеюсь, знаете о бедствиях самоедов не понаслышке?

— Знаю. Видел. Теперь наступит тому конец.

— Каким образом?

— Читайте... — Тафтин пододвинул к себе баул и достал постановление мезенского съезда. Высочайшее же повеление об отмене пушной дани он еще в Питере запрятал на самое дно, ознакомив с ним только официальные губернские власти. Управляющий Казенной палатой статский советник Ушаков стоимость царской милости для самоедов подсчитал мигом: четверть миллиона рублей ежегодно!

Журавский читал «Самоедский устав», все чаще и чаще поднимая недоуменные глаза на чиновника по самоедским делам.

— Русским, ижемцам запрещается ввозить и торговать спиртными напитками в Большеземельской и Малоземельской тундрах? — спросил он, уточняя.

— Спаивают наивную самодь, спаивают и обирают, Андрей... Владимирович.

— Это так, но тут ни слова не сказано о мерах наказания и контроля! — возмутился Журавский. — Вписав слово «запретить», забыли установить надзор. А что значит этот параграф: «...владельцы оленьих стад обязаны в срок до 1 ноября подавать письменно заявки на поголовье будущего года...» Вот тут наказание предусмотрено: «...олени, обнаруженные сверх заявки, изымаются. Сумма, полученная от продажи излишних оленей, делится поровну между казной и лицом, обнаружившим излишки». Петр Платович, так это же узаконенный путь махинаций и грабежа! Как же неграмотные самоеды подадут заявки с необъятных просторов тундры вам, чиновнику в Ижму?! Это не устав, а... петля на шее обреченных!

— Извольте, господин студент, выражаться легче о высочайше утвержденном документе. — Тафтин строжел, но строгость пока носила отеческий характер. — Главное, не сам закон, а законотолкователи... Смею вас заверить, что этот параграф мной будет использован с пользой для самоедов и в наказание их притеснителям. Смею вас заверить... Чем руководствовались же составители этого устава в Петербурге — не ведаю-с... Однако общая же польза самоедам очевидна — они взяты под охрану государственных законов.

— Ха-ха-ха! — не сдержался Журавский. — Судопроизводство полагается вести на русском языке, а следователю запрещается вызывать ответчика или свидетеля, если их кочевье находится более чем в трех сутках пути от места следствия! Если раньше старост выбирал суглан, то теперь будет назначать чиновник! У вас нет лишнего экземпляра этого «шедевра»?

— Вам-то он зачем?

— В Архангельске ли, в Петербурге ли я найду автора этого творения. Мне кажется, что сотворили его со злым умыслом.

Журавский увлекся и не смотрел на Тафтина. А зря. Ох как зря! Внешне чиновник все так же был царственно покоен, но зрачки его белели и расширялись от бешенства.

«Генеральский недоносок! Заноза питерская! Я отучу тебя совать нос в чужие дела!» Чтобы скрыть прилив ярости, которую он не всегда мог обуздать, Тафтин склонился над баулом, достал экземпляр постановления и подал Журавскому.

— Охотно, охотно вверяю вам и убедительно прошу: подчеркните упомянутые параграфы и прокомментируйте их соответственно вашим убеждениям на полях... А сейчас...

— Прошу принять мои извинения за беспокойство и благодарность за внимание. Честь имею, — поднялся и быстро склонил голову возбужденный Журавский.

В каюте капитана Андрей поспешил закончить комментарии к постановлению до причального гудка в Усть-Цильме, зная, что там времени на это не будет. Да и каюту Бурмантова положено было освободить до уездной пристани, где к капитану обязательно жаловали гости.

* * *

В Усть-Цильме на палубу причалившего парохода первым поднялся полицейский пристав Крыков с двумя стражниками. С этого года, когда и в центре Печорского уезда появились политические ссыльные, он обязан был инструкцией властей осматривать каждый транспорт, следующий мимо пункта поднадзорной ссылки. Правда, обязанность эта не была обременительной — пароходик «Печора» был единственным на реке, протекающей по огромным пространствам. Была и еще одна, более приятная, причина посещения парохода приставом Крыковым: судовладельцем был подписан с уездными властями выгодный контракт на доставку казенных грузов, арестантов, почты. А коль наблюдение за выполнением контракта было поручено тому же приставу, то неписаные, но неукоснительно соблюдаемые правила обязывали капитана каждый раз выставлять Крыкову угощение.

— Осмотреть судно! — приказал пристав стражникам. — Всех подозрительных ко мне в каюту.