Родные гнездовья

— Я тут с боку припека, — зная своего земляка, напрямки выложил пристав. — Тафтин подсунул ему «крамолу»... Он и повелел арестовать. Глянул бы, Алексей Иванович, в его бумаги: печорский царь!

— Да, кесарево — кесарю... Добился-таки... Он тебе не сказывал, какой занозой в его царский зад воткнулся Журавский? А, Крыков? Он же крестный отец твоей Сашеньки.

— Хорош кум, да лучше свой ум. Тебе ли, Алексей Иваныч, Тафтина не знать — почитай, во всех уездах вместе служили.

— Да-а... Где он сейчас?

— На сугланы, на самоедские сходы, в Колву, в Петрунь поспешил.

— Да-а... Прочел, прочел я «Самоедский устав». — Исправник положил руку на испещренные четким почерком Журавского листы с постановлением мезенского съезда. Рука скрыла листы полностью, и Крыков, опередив Рогачева, сказал:

— Пусть у тебя останутся... Может, и остальные документы сам отдашь?

— Нет, паря: нашкодил, так понюхай, загляни в глаза-то чистые! Отнесешь, отдашь бумаги его высокородию Журавскому, извинишься и выпустишь. Да в глаза, в глаза его смотри!

Крыков не остался в долгу:

— Увижу ишо не раз, коль зятем твоим будет... — Но сказано это было не как точка в жесткой беседе, не как торжество провинившегося, а с добродушной, дружеской улыбкой, словно Крыков был уже приглашен на свадьбу Журавского с Верой. Однако Рогачев понял: ни наказывать, ни возвращаться к этому делу нельзя.

* * *

...От жестокого потрясения отходил Андрей медленно. Угнетало его и то, что в Архангельск и Петербург теперь, когда ушли последние пароходы, попасть можно будет только после того, как установится зимний путь по семисотверстному тракту от Усть-Цильмы до губернского центра.

— Не печалься, Андрюша, — успокаивала его Вера, — по первому зимнику за четыре дня, много за неделю, будешь в Архангельске.

— До зимника, Вера, полтора месяца. За это время меня отчислят из университета. Я и так живу у вас третью неделю.

— И мы надоели вам?

— Что вы! Вы так милы и заботливы, что я не знаю, как вас и благодарить.

— Мне не надо благодарности, милый вы мой, — вырвалось у Веры. — Я люблю вас, Андрей.

— И я вас, Вера...

В другой комнате в это же время Наталья Викентьевна говорила мужу:

— Вот бы, Алеша, дал его бог нам в зятевья: милый, образованный, дворянин. И сирота он, Алеша, — так и погладила бы его по головке.

— Одно на уме: как бы Веруньку пристроить. Рада за первого встречного, — незлобно проворчал исправник.

— Ничегошеньки-то ты не понимаешь и не видишь! Да у них с Верунькой любовь.

— Ишь как быстро узрила чужие души.

— Свои они нам, Алешенька, свои... Помоги ему, Алексей, уехать в Архангельск — сил нет смотреть, как он рвется в университет.

— Вот и пойми их: то любовь, то помоги выпроводить.

— Так, может, любви-то ради и помочь надо — такое не забывается.

— Да как я ему сейчас помогу? Наладится путь — вместе с Верой отправлю, ей тоже после гимназии учительствовать пора.

— Отправь его, Алексей, сейчас... Отправь, Вера тут его дождется.

— На чем же в такую пору я его отправлю?

— Господи! Он, начальник такого края, меня же спрашивает! Дай открытый лист с визой «Весьма срочно», снабди деньгами, письмами по всем земским станциям, сообщи своим — ты же по всему тракту был исправником. Что тебе, в Койнасе, Пинеге или в Холмогорах не помогут? Отправь налегке, багаж казенным грузом пошлешь по зимнику.

— Ишь ты, все рассчитала, — начал сдаваться исправник.

— Грех, Алексей, не помочь такому молодцу.

— Ладно, что с вами делать — помогу.

Журавский, отказавшись от даровых казенных денег и заняв их у Нечаева, все остальное принял с большой радостью — открывалась возможность попасть в Петербург вовремя. Вера решительно заявила, что поедет провожать его до Мылы, где происходила первая смена лошадей. Алексей Иванович, боясь отпустить ее одну, уговорил Арсения Федоровича прокатиться по тракту до первой деревни, благо была она, по печорским понятиям, недалеко — восемьдесят верст.

Дорогой, когда кошевка с тряской болотной гати выкатывалась в светлые запечорские сосновые боры, Нечаев рассказывал Журавскому о работе в уезде нынешним летом политссыльного Владимира Русанова.

— В нашем уезде возникла большая крестьянская задолженность по податям, — пояснял казначей, — хотя, казалось бы, и подати невелики да и крестьяне живут небедно. Для выяснения причин этого Ушаков, управляющий архангельской Казенной палатой, попросил у вологодского губернатора разрешения использовать ссыльного Владимира Русанова, занимавшегося до того обследованием крестьянских хозяйств в Усть-Сысольском уезде. Русанов приплыл с верховьев Печоры на лодке и остатки лета прожил у меня. Любопытный человек.

— Чем же?

— Пока плыл сюда, пытался составить проект канала из Камы в Печору, а закончив работы у нас, отправился на той же лодчонке на побережье Ледовитого океана.

— Кто он: гидролог, океанограф?

— Нет. Его арестовали за политику в последнем классе гимназии.