Родные гнездовья

— Приобщили к себе? Что же, ни возражать, ни отделять себя не буду. Но коль приобщили, то помогите: я лишен официальных помощников, у меня мизерный штат — это самый больной вопрос при становлении любой научной станции, тем более нашей, открываемой здесь. Жду вас всех сегодня же вечером.

— В петровщину? Что ж, устроим вечеринку... Только просьба, Андрей Владимирович, переговорите с... исправником — не было бы зряшной травли гусей. — Прыгин не захотел назвать исправника тестем Журавского, чтобы не подчеркивать родственных связей Андрея с тем, кто надзирал их поведение.

— Этого не бойтесь, это я улажу, — пообещал Журавский.

— Спасибо, — протянул руку Прыгин. — Я пойду, Андрей, к своим, поговорю, а вечером заглянем.

Когда он ушел, мгновенно растворившись в праздничной толпе, Риппас потеребил вислые усы, задумался, но потом довольно хмыкнул, многозначительно посмотрев на Журавского, сказал:

— Не было ни гроша да вдруг алтын! А ведь это выход из безвыходного положения. Здесь студенты, учителя, отменные мастеровые... Правда, трудноуправляемые в своем нигилизме, но сколько энергии пропадает зря! Вот что, друг вы мой, сегодня же напишем совместное прошение губернатору и министру... Это для безопасности станции... Надобно заручиться некой охранной грамотой. Не возражай, Андрей, — приподнял он руку на порыв Андрея, — в таком деле нужно быть осмотрительным, иначе можно погубить и дело, и себя.

И еще один, совсем уж неожиданный, помощник появился у Журавского в тот же день. Привел его казначей Нечаев, ибо к тому он и приехал по рекомендации пинежского казначея. Однако Арсений Федорович, углядев в приезжем природного крестьянина, хозяина, не взял его в казначейство, а повел к Журавскому.

— Вот, Андрей Владимирович, любопытного мужика я к вам привел, — сказал Нечаев, присаживаясь по-свойски к столу и принимая стакан с чаем, — Соловьев Артемий Степанович, из запасных, служил в Пинеге, грамотный. Хочет осесть здесь напостоянно, крестьянствовать, как выяснилось, хочет.

— Присаживайтесь к столу, Артемий Степанович, — пригласил Журавский большеносого, с заметной угрюминкой в глазах, Соловьева. Был он безбород, но с черными запорожскими усами, с крючковатыми руками и широкой сутулой спиной.

— Благодарствуем, — поклонился Соловьев и присел на лавку, недалеко от стола, чтобы по укоренившейся деревенской привычке разделить с хозяевами еду, но не ранее как после третьего приглашения.

— Садитесь за стол — разговаривать нам будет легче, — пригласил еще раз Журавский, наливая чашку чаю для гостя. Соловьев подвинулся, но только к краю стола, выказывая сытость и неназойливость. — На печорской земле осесть желаете? — спросил Андрей. — Насовсем?

— Держу такое разумение, — кивнул Соловьев.

— Скажите, Артемий Степанович, с чего бы вы начали хозяйствовать, будь у вас сегодня земля, лошадь, инвентарь?

— С картошки да с капусты, — не задумываясь ответил Соловьев.

— Почему? — удивился Журавский. — Печорцы разводят скот.

— То печорцы, а я залетный, как те, политики... Нам без бульбы и капусты тут не житье. А молока, мяса здесь невпроедь, копеечны они... Сами прикиньте: тут три сотни политиков, сотня стражников да чиновников... А цинга-то, она страшна! Ее мясцом не изгонишь. Староверы ж ни картошку, ни капусту так и не впустили на огороды — в цене она, в цене овощь-то и теперь, а зимой подавно.

— Вы уверены в том, что здесь будут расти овощи? — вступил в беседу Риппас, приглядываясь к необычному пришельцу.

— Будут, ежели дело с разуменьем повести, — уверенно ответил Соловьев. — Фуражиром службу-то я исполнял, ездил по губернии, опять же присматривался. На Пинеге свои сорта испробовал — тридцатифунтовые кочны капусты не в диковинку. Мы сызмальства овощи-то для Твери ростили. Землицы было мало, вот я и ушел с надела в пользу старшого брата. Перед войной с япошками служил под Питером в имении мелкопоместного барина. Землицей его управлял. Он до того ее, бедную, испохабил, что чуть за бесценок не заложил. Выправил я ему землицу-то. А чем, спросите? Клевером да овощами. Да навоз, навоз окрест скупал, а потом, когда на клеверах-то своим скотом обзавелись, и домашнего навозу вдосталь стало. А печорцы, аки дитяти неразумные, навоз-то в Печору, в Печору валят — задарма бери да гони, выращивай овощи! Опять же: спрос-то, спрос-то какой будет на них! — загорались глаза Соловьева. — Разжиться можно!

«Вот он, кулак столыпинский, — думал Риппас, глядя на Соловьева. Вмиг все приметил: и навоз даровой, и политссыльных, и чиновников, все цены прикинул, всю будущую нужду. Глот ты, видать, крепкий, но не без ума! Да и работать ты будешь за пятерых». Вслух же Риппас только спросил:

— Какую бы плату вы желали получать, господин Соловьев?

— А как у барина: сто пятьдесят рублей деньгами в год... На первый год боле просить не буду. Опять же: угол бессемейному.

— А на второй год? — полюбопытствовал Журавский.

— Прибавок: десятина с продажи всего нарощенного. Не обессудьте на слове, токо это на вашу же руку.

— Понимаем, понимаем, — раздумывал Журавский.