Родные гнездовья

Рыба — малосольная семга, наваристая нежная нельма, духмяный запеченный сиг — была главным богатством Печоры, породившим хвалебно-ласковую присказку: Печорушко — злато донышко. И не диво: заломная пудовая семга на благовещение, когда наконец-то ярмарка расцвечивала уездное село, стоила в Усть-Цильме коровы. А в осеннюю семужную путину почасту в одну сеть за одну сплавку запутывается до десятка — случается, и боле — рыбин. Такую сплавку кличут счастьем!

Однако счастья поровну не бывает: не у каждого печорца к весенней ярмарке найдешь в погребе бочку-мезенку с пудовыми семгами. Чаще на дне бочек плавает в кислом рассоле грязно-серая кашица из зельдей, как зовут печорцы корюшку, годных только на помачку в них ячменной ковриги. Но будь и так, а печорец в престольный праздник должен иметь на столе и семгу и семужные кулебяки. Должен! Иначе ты не печорец!

Вот потому-то на благовещение в уездной Усть-Цильме исстари наладилась бойкая торговля осенней семгой. Постепенно торговля приняла ярмарочный размах, утвердившись в точных числах: с 25 по 29 марта. То была самая поздняя зимняя ярмарка на всем Севере. И ярмарка, и Печорушко — злато донышко озолотили не многих своих сынов, а только низовского Николку Дитятева, ведущего род от опальных москвичей-никонианцев, да трех братьев Терентьевых с речки Ижмы: Якова, Григория и Василия Ивановичей. Все они заимели рыболовные снасти, построили емкие рыбохранилища, откупили торговые места в Гостиных дворах Архангельска и Москвы; правдой, а больше винным обманом, ежегодно скупали у сельских обществ рыболовные наделы и голые руки их владельцев.

Николка Дитятев — большеносый, плутоглазый, верткий — круто пошел в гору после женитьбы на богатой чердынке-староверке — женитьбы без родительского благословения, без церковного венчания, с расколом в добром роду. Прельстил верткий никонианец истинную аввакумку роскошным костюмом, наследными золотыми часами фирмы «Павел Буре» да приметным носом. Вскоре, как повел Николка самостоятельное дело, из костюма-тройки вытряхнули его архангельские ушкуйники, часы же в тот год он выбросил в Печору собственной рукой. И какие часы — единственные на всю Печору!

А дело было так. Приехал он в свою артель с доглядом, а кормщик Митяй-Кожедуб и шепни ему:

— Слышь-ко, каяф[20], «Сергий Витте» нонь плывет... Ночной-от улов артель туды метит... — Митяй кожей, затылком чуял приближение шквального встока — ветра, вздымающего Печору на дыбы.

— А ты, кормщик, на што?

— Дак артель жо, ватага жо — воевод на вече сымали, не токо... — и развел притворно руками Митяй.

— Ставь парус! — распорядился Дитятев. — Я ужо им...

Когда посреди Печоры всток так стал трепать карбас, что обмирало и заходилось сердце, Митяй взмолился:

— Осподи! Сгинем, сей раз сгинем! Конеч! Ко-онеч нам! — Это было неожиданней шквала, ибо о бесстрашии Митяя ходили легенды. — Замолить-то, задобрить тя, Пе-чо-руш-ко, нечем! Не дай согрешить, осподи! — засуетился Митяй. — Не дай оммануть себя, Печорушко! — Кормщик лихорадочно отвязывал тяжелую цепку серебряных часов. — Намедни купил, совсем во страхе запамятовал... На-кося, примай, Печорушко! — выбросил он за борт часы. — А ты, ка‑яф, чего жалуешь? — повернулся кормщик к хозяину. — Сгинуть хошь?!

Дитятев отцепил и выбросил свои золотые.

Все тайное становится явью. Над Дитятевым потешалась вся Печора: Митяй загодя припас старенький футляр от часов, чтобы сбить спесь с молодого заносчивого хозяина.

С тех пор ни доброй одежины, ни часов Николай Дитятев больше не нашивал, озлившись смертельно на всех старообрядцев. Свою чардынку-аввакумку перекрестил он в новую веру. Перекрестил, обвенчался с ней не в какой-нибудь убогой, а в собственной великолепной церкви, построенной в его селе Великовисочном. Выстроил он храм целиком на собственные деньги, оговорив у архиепископа, что церковь будет названа Никольской! Архиепископ подгадал освящение храма на майского Николу, но трижды помянул при том Николая Дитятева, его богоугодное дело, начисто забыв его скаредность.

Лютовали и братья Терентьевы: иначе где бы им сколотить без наследства и за малое время такой капитал, который и в третьей доле отошедшего от дела старшего брата исчислился в двести тысяч наличных серебряных рублей. По примеру Дитятева и Терентьевы выстроили собственную церковь, однако по ночам их душили скрюченные ревматизмом руки множества утоплых и живых земляков...

Вот они-то, Дитятев и братья Терентьевы, и были настоящими хозяевами Усть-Цилемской семужной ярмарки.

* * *

Андрей Журавский использовал и ярмарку и благовещение этого года по-своему: созвал собрание членов Печорской естественноисторической станции, деятельности которой минул год. Пришли на собрание и устьцилемцы, большая часть которых пока еще с опаской следила за нововведениями Журавского, Соловьева и их добровольных помощников, дружно работающих без гарантированной оплаты.