Родом из шестидесятых

– Да, боятся, страсть. Ел у рыбаков пятерную уху из маленьких осетров. Чудо! Говорю: продайте. Нет, ешь хоть лопни, а продать не можем.

Проснулся утром – сине в щели окна.

– Говорить Киев. Начинаем передачу…

Свернулся клубком, качаясь от движения поезда, в состоянии новизны, вокзалов детства, с молочным светом шаров люстр на вокзале, и – родное, наше в голосе диктора, что-то от украинских корней мамы.

Морозно, но мягко, не по-московски. Добрались до гостиницы "Красная", бывший "Бристоль".

Молодой администратор, глядя мимо, сказал кратко:

– Нет. На вас не заказывали.

Еле достали номер. Вот что значит чудесная новизна командировок! Это состояние – вечно, во всех эпохах позволяет чувствовать никчемность себя с чужим уставом.

Когда удалось устроиться, мое мучительное состояние улетучилось, осталась только чистая аура моей доченьки, холодная высота правдивой натуры ее матери, и материнское тепло горящего огнями вечера на Дерибасовской.

Игорек метнулся куда-то к знакомым или по своим делам. Я зашел в «Гамбринус», выпил бокал коктейля «Огненный шар». Вышел на сквозной ветер, к памятнику Дюку Ришелье. Он одомашненный, рассказывают: к нему весной ходят десятиклассники, обкладывают соломой и жгут, чтобы он назвал темы сочинений на экзаменах.

Пошел по Потемкинской лестнице – в Морской порт. У кафе «Уют» парни в бушлатах, нарочито мрачно глядящие из-под маленьких козырьков "мичманок", расплачиваются "бонами". Все одеты в импортное (моряки привозят из-за границы). Длинноногие окапроненные смазливые девицы любяще жмутся.

Одна, надменная, в голубой плиссированной юбке, с большим носом, – пахнула родным, вылитая моя жена!

Я невольно пошел к ней, но она надменно глянула на меня, с сознанием своего могуществ. Почему же моя Катя не отвергла меня? Эта не случившаяся встреча поразила меня. Значит, то была моя удача, а эта не узнала меня. Между нами была пропасть – она из другого мира.

Ее моряки в мичманках с маленькими козырьками надвинулись на меня, и я медленно, с достоинством отошел.

Почему-то к командированным льнут вольные лица из привокзального дна. К моему столику подсела одинокая девица с красными губами. Я заказал водки. Она быстро опьянела.

– Представляешь, как было бы хорошо: мы с мужем на вилле. Он входит, я отряхиваю его, переодеваемся. Я подвожу на тележке еду – икру и прочее, потом мы к телевизору, метр на метр. Потом – в будуар, с багровой подсветкой. Вот как я хотела бы пожить.

Она рассказывала историю своей любви. Высокий, ко мне покровительственно. «Не ела? А ну пошли в забегаловку». Мы любили литературу, искусство. Чуть не посадили его в тюрьму за что-то. Исключили из партии, мол, разбил семью. Он мне – думал, я его выдала: предательница!..

Она смяла пальцами сигарету в пепельнице.

– Он меня за пазуху любил. Если бы, говорит, не это, ушел бы. Меня вот так обнимал, хочешь, покажу?

Взяла мои руки и обхватила ими себя. Я мягко отстранился.

– Да, был у меня муж. Нет, я удачно его подхватила. Платья подвенечного не было. Фату у подруги взяла. А он все-таки ушел. Он у меня не пил, зато я за него пью.

Какая-то старушка вздыхала:

– Странно видеть нынешнюю молодежь. Раньше мы даже свадьбу боялись справлять, одела драгоценности – комсорг заставил снять, мол, что за буржуйка. А теперь – только о добре, одежде, моде. Знали бы раньше, что это не предосудительно!

Наверху Приморский бульвар в сплошном лесу кранов и огней. Где-то в темноте скрывается бухта – холодной теменью, в отблесках невидимых волн.

Добрался до Театра оперы и балета. Внутри он золоченый, ложи из темного бархата. Поднял глаза – тускло блестит золото на потолке, меняется цвет, с красного на желтый, зеленый… Давали балет «Песня синего моря». Он, она, любовь покинутая, война, гадкие черные фашисты, встреча, она умирает на его руках – от истощения после блокады. Все на фоне мола и моря их детства.

Ничего не проходит. И сейчас балет на льду вызывает состояние легкой банальной грусти по любви.

Люди живут, наслаждаются, плавают, – другой мир, живой, мускулистый, залихватский, матерный. А я хожу и за шапку ондатровую боюсь, как бы пацаны не сдернули. Здесь идет своя жизнь, и ей нет никакого дела до нас, до власти. И никакого намека на то, что случится потом.

Наконец, пришел в свой номер. Игорька не оказалось. Ходил из угла в угол, в тоске. Наконец, он пришел, разделся. Показалось, что он был подавлен.

Мы разговорились. Видимо, он мне доверял.

– Мне не везет с бабами.

Он подумал, надо ли рассказывать.