Родом из шестидесятых

– Не очень интересно? Мелко? Не любишь театр? Для меня театр – это храм! Я забываю обо всем, что тяготит, не удовлетворяет в обыкновенной жизни.

По пути домой разведенная Лида грустила.

– Как я люблю девятнадцатый век! Все старое красивое меланхоличное, выраженное в музыке – различные "листки из альбомов", романсы, "Жаворонка".

____

Вечером ехал домой в метро, устало, закрывшись от всех в своей оболочке. Напротив тип так же отчужденно смотрит на всех, и думает, наверно, так же. Я один со своей долгой жизнью, расту, мучаюсь, и не могу вырваться из своей оболочки, стать собой. Я – центр вселенной, все проходит через меня, и не избавиться от этого. Может быть, умру, и тогда переселюсь в тебя, и снова, не зная о своем прошлом, буду страдать и мучиться – один…

…Я вглядываюсь из моего двадцать первого столетия в то время: странно, что не выходит смеяться над ним. Там, как и сейчас, люди страдали и, не зная выхода, смирялись перед судьбой в не меняющейся системе существования. За что их хулить? И осуждать то время?

***

Катя неожиданно вошла в мой кабинет-загородку.

– Значит, сходил, послушал высокое искусство. Старая певица не дает ходу молодым? Не говори никому, засмеют.

У нее были фотографии Светки, принесла и хотела положить на мой стол.

– А она на тебя похожа…

Я инстинктивно закрыл дневник.

Она вдруг рванулась.

– Думаешь, подглядываю?

Отвернулась, побагровела, жилы на шее некрасиво вздулись, заплакала.

Во мне – острая жалость.

– Да я…ну брось… Я ничего такого…

Схватила фотографии,

– Что принести, купить?

– Все куплено.

И мышью мимо.

Поздно вечером. В спальне она раздевалась. Я вошел.

– Ну, что стоишь, хочешь посмотреть?

Она легла в постель, закрылась одеялом, как зачарованная красавица, не мог к ней прикоснуться через невидимое стекло.

– Я тебя пять лет видел, можешь быть спокойной. Просто инстинктивно вошел.

– Ну, так и инстинктивно уходи.

– Что ж… давай разойдемся. Пиши заявление, не сходимся, мол, характерами.

Один, смотрел в темное зеркало окна, и представлял себя в расстегнутом пиджаке, с галстуком, кем-то гордым, есенинским. И думал о том, что нет в моей оторванной от семьи и родины молодости такого чистого, как в детстве, где была синяя-синяя бухта Совгавани. Все мое взрослое – неразделенная любовь, и несчастье в душе. И еще думал: почему так? Почему мне мало быть счастливым с любимой женой и дочкой? Пусть она меня и не любит.

____

Утром Катя приучала Светку делать зарядку.

– Не кривляйся! Делай! Ой, не могу-у…

Я встал заспанный, взял ее за руку и спокойно начал делать с ней зарядку. Она усиленно подражала мне, ручки и тело – сами по себе, кривенькие, не стройные.

Катя говорила нейтральным тоном.

– Она плохо занималась. Чесалась, не понимала. Да и преподаватель хорош, задает на дом столько, что можно ребенка погубить. Я ей робко: «Слишком много». Та: «Должна выучить!» Света не понимает, когда обидное говорят, видит движение губ, открывает варежку и восторженно осклабливается в ответ. Мысли нет, что могут обидеть. Вся в тебя, гены твои…

Она умеет читать, но не хочет. Говорит, не сдерживая себя, выкладывает в полный голос, и в этом есть очарование непосредственности.

Катя вздохнула.

– Столько дел. Верчусь целый день, на ногах: в школу, поликлинику, занятия, редактура.

Уходя, слышал, как мама учит считать.

– Сколько стоит 4-копеечная монета?

– Три копейки.

– Сколько концов у двух палочек?

– Пять.

– А у полпалочки сколько?

–Один.

– Ну, как же?

В дочке не было преграды, ничего отчужденного, она была сама доверчивость, как у меня в младенчестве, когда везли закутанного на санках в больницу.

____

После полудня мои родные пришли с занятий. Пока дочка раздевалась, хмурая Катя сказала:

– Два по ритмике. Учительница говорит: "Очень плохо, никакой координации. Просто машет руками, и нет ни малейшего внимания". Вышла из класса, а какой-то мальчик: "Вот эта девочка двойку получила". Та вся поджалась. Что делать?

Я вскипал, и к Светке:

– Мама… сил не жалеет. А ты… Ешь сейчас же!

– Сам ешь.

– Пре-кра-ти!

– Сам пре-кра-ти.

– Она не виновата! – останавливала меня мама. – Не говори ей ничего, слышишь? Не злись. Ведь это у нее детство такое. Нервная система, и что-то с головой не в порядке. Как у тебя. И ты не виноват.

Вечером были с Катей на концерте югославского певца Марьяновича, оставив дочку на тещу.

Когда пришли домой, она была грустна.

– Нравится мне его темперамент, талантливость. Он скребет душу. Я приподнималась на месте, когда он пел про слепого. Обаятелен, и руки так точны, выразительны! За ним каждая пошла бы.

Во мне снова промелькнула боль. Она меня не любит.

А она продолжала и продолжала:

– Русские могут в душе быть хорошими, но все равно – хамы. А немец хоть и подлец в душе, но дает женщине то, что она жаждет – хоть по форме, но заботу о женщине.

***

Когда я узнал, что моя мать заболела, срочно уехал в городок Арсеньев, где жили родители.

Увидев меня, худой изможденный отец в седой щетине зарыдал, уткнувшись в мое плечо.

Пошел в больницу – там вдруг: Клава умерла, только что… Подождите, сейчас нельзя…