Родом из шестидесятых

– Я все думаю, не перейти ли мне в корректоры, – озабоченно продолжала она. – И на дом брать корректуру. Подсчитывала – если уйду с работы, твоих 120 рублей никак не хватает.

Вечером она читала Достоевского, восхищалась его юмором. Я задумывался над ее приверженностью к умствующим писателям – Достоевскому, Томасу Манну. И читал странный роман Зощенко "Над восходом солнца", почему его одолевала хандра, и что писатель дожжен быть здоровым, жизнерадостным. Иначе не стоит писать.

Перед отъездом снимал первый урожай ранних яблок – грушевки и мельбы, упаковывал в деревянные ящики. Света порезала клубни гладиолусов лопаткой и в испуге спряталась – нету, мол. Еле нашли…

____

Не хочется выходить из этого светлого прошлого мира в наше настоящее время. Как это тягостно – возвращаться! Лучше бы остаться там навсегда, чтобы не переносить снова то, что мы с мамой пережили.

14

Забитый солнцем на просторах полей и свежей зеленью садов, я вышел в сложный город, в свое учреждение, похожее на казарму, с сидячей однообразной работой, с бытовыми заботами и горестями сослуживцев. Это было тяжелым отрезвлением.

– Хорошо отпуск провел, – докладывал я. – Целый день вертелся на земле, залезал на деревья, – наслаждение. А продуктов на ветках – видимо невидимо. Сливы рвал, так упал с вершины. С шумом! Знаете, как лоси через чащу пробегают. И сейчас в состоянии упавшего с высоты.

Прохоровна изнывала от смеха. Потом смотрела жалостливо.

– Мой Андрей Иванович тоже стал таким садоводом! Он все делает, как Ручкин скажет. Тот сказал – вырубить! И мой – наготове с секатором. По его совету вырезал весь низ вишен. А там-то самые вишни. Я ему говорю: "С твоим росточком только внизу и рвать вишни». А Ручкин раньше был по технике, а потом внезапно выучился на садовода. Хоть у него ничего не растет, но это не мешает ему давать указания всему дачному району.

Она расцвечивала подвиги мужа, стыдясь его низкого росточка.

– Как тут без меня?

Прохоровна всплакнула.

– Не могу писать решения по каждому совещанию. Тошнит.

Это она из-за ссоры с шефом, когда ей приходится писать решения одной, а остальные ходят только. Я бодро посоветовал:

– Альпинист не должен смотреть на вершину, а только на 10 метров вперед, и тогда преодолеет. Вот и вы – на одну строчку вперед.

– Да ну тебя! Я о деле, а ты треплешься.

Здесь было одно и то же.

Вошла изможденная тетка, с шубой на руке.

– Мне эксперта бы.

Тетка купила шубу, "на месте, где сидим, вы понимаете? – вытерлось".

Она причитала:

– Легко ли? 325 рублей заплатила, в кредит, еще не выплатили, а уже износилась. Дочери купила, копила всю жизнь.

Прохоровна искусственно пригорюнилась.

– Да, конечно. Но что поделать – эксперт не может назвать это производственным дефектом, поскольку тут замины – это же искусственный мех.

Та ушла успокоенная от безнадежности, махнув рукой.

Прохоровна вздыхала.

– Это отвратительно. Все-таки жалко покупателей, ой, жалко. Эксперт прав, но и покупатель прав – покупаем по дешевке то, что за границей на один сезон покупается, а продаем дорого, мех-то искусственный, а цена – естественного. Наденешь – и замины. Но покупатель не виноват – отвалил кучу денег.

В женском кругу обсуждали подарок ко дню рождения Прохоровны. Ирина оживилась.

– Белье? На радость ее Геннадию Ивановичу?

– Коротенькую комбинацию, – радовалась Лиля. – Чтобы распахивалась перед ним.

– Цвета роковой ночной воды.

– Тьфу, нехорошо лицемерить, – возмущалась Лариса.

На работе первый день после отпуска провел кое-как. Странную роль играет привычка. С одной стороны – привычка свыше нам дана, замена счастию она. Без ее автоматизма невозможно было бы жить. А с другой стороны, она постепенно убаюкивает душу, и из ее уютного гнездышка уже невозможно выйти. Об этом мало пишут, мало знают, какую огромную роль играет в социальной жизни привычка. Отсюда консерватизм, натурализм, застой в умах и самой жизни.

Спас профком, предложил билеты в Театр эстрады. Обязали участвовать в мероприятии всем коллективом.

В фойе изостудия, выставлены картины и фотографии о комсомольцах 20-х годов, молодые строители, оратор в благородном негодовании, рубрика "Молодость наша", и пр.

В полукружьи зала с потертыми бархатными креслами на сцене толстая окорсетенная певичка с выпирающими мясами, в роковом черном платье с блестками, держала микрофон в полной руке в кровавых перчатках, и в позе кинозвезды ломала руки, изнывая лицом: "Вернись, я все прощу".

То был вечер романсов, вернувшихся в шестидесятые из чеховского времени, когда вся темная жизнь сузилась в луче любви двоих. И в них – вера во что-то сладостное, бесплотное.

Сзади яростно аплодировали.

– Бра-а-во! Ой, какая молодец! Би-и-с!

– Просим: "Ах, не любил он…"

– Пару гнедых!… Бубенцы!

Восторженные несли на сцену цветы в целлофане, целовали ручку. Это было воскрешение подлинных тайных томлений людей по красивой жизни, почему-то не запрещенных новой эпохой.

Мне почему-то было жалко немолодую певицу. Прохоровна возмущалась: