Родом из шестидесятых

Света сидела впереди между моими руками, на подушечке соструганного мной надежного деревянного стульчика. Дорога к маме присыпана пылью, так, что не знаешь, проедет ли колесо или погрузимся по вилку. С обочин – полегшая усатая пшеница, седая от пыли, уже зажелтевшее поле.

– Хорошо тебе? – машинально спрашиваю сидящую впереди дочку, неудовлетворенно оглядывая поля, и тихий лес вдали. – Попа не устала, не больно?

Справа щедро клубятся яблони в саду. Света оживляется, поднимается и трясет "Волшебника".

Въехали в раскрытую, как сказочная распахнутая тетка, деревеньку, где раскрыты двери, и домашняя суета. По улице лениво бредут добрые мычащие коровы

Светка поражала меня своей логикой:

– А как же корова ходит, когда от нее отрезают кусок и продают мясо? У нее опять отрастает все?

– Она потом не может жить.

– Как же это?

Это убеждение в бессмертии – недавно рожденного существа, еще не чувствующего времени и невообразимой дали конца.

Быстренько и опасливо минуем недовольно клохчущих кур у плетня. Света затрясла "Волшебник".

– Не хочу наших кур есть – они ходят по земле. А импортные, да, бройлерные, – в клетках, над землей, и не знают, что они куры. Их не жалко есть.

Выехали на шоссе, оставив отрастивших мяса коров и несъедобных кур, и покатили к кладбищу – в тихой рощице средь полей у деревни. Там тихо шелестела от ветра листва нетронутых деревьев, словно мертвые тихо шепчутся о вечном. Другой мир, тихо живущий в самом себе. Ходили среди могил с горестно покосившимися крестами и новенькими обелисками со звездой наверху.

– Тут люди умершие лежат, глубоко под землей. Под этими кучами земли.

– А почему они не выйдут? Можно я их потрогаю, мертвых?

– Они глубоко, не достанешь. Они там пластом лежат, и не могут выйти, они умерли.

– А кто тут лежит? А тут? Родственники знают? Какие родственники?.. А мы сюда не ляжем? Мы, ведь, не умерли, да?

Нарвали васильков в пшенице, срезали голову подсолнуха – для мамы, и покатили – к лесу, мягко проскакивая через клоки черного прошлогоднего сена на дороге.

Вот и лес, какая-то военная часть здесь стоит. Там нет солнца, высоченные березы и осины с гладкими хинными стволами, странные цветы, и загадочный сумрак глубин, где, наверно, много грибов, и нехожено.

Остановились у колючей проволоки, запретная зона.

– Здесь живет Карабас Барабас! – сказал я страшным голосом, – сейчас может наброситься на Мальвину.

И мы с визжащей Светой в испуге срочно покатили по петляющей дороге, с поворотами, за которыми таятся неведомые угрозы. Она суетилась между моими руками.

– Ты что, Света?

– Почему так долго к маме едем?

Кажется, я всегда был в чистоте гениально развивающегося ребенка, живущего в первозданном, постоянно обнаруживающемся новом мире.

Взрослый знает все заранее, с богатейшей кладезью памяти, и это препятствует восприятию, дает заданную форму. В нем есть барьер впитанных представлений эпохи – мешает выйти в подлинную разгадку бытия. У ребенка и животного нет предварительного знания, есть только очевидное, сиюминутное. Интеллектуальное богатство ребенка в том, что он только что увидел. Мир для него незамыленный, неизвестный. Это высшее состояние творца, впервые открывающего мир. Только так можно внезапно открывать глубины истины.

Человек не может жить в светлом, но пустом пространстве. Мы упорядочиваем его, различая дни и ночи, зиму и лето, приоритеты, лидеров и иерархию социума. Я думал, что Свете все еще предстоит создавать свою иерархию упорядоченного мира.

Мама появилась неожиданно. Светка заплакала.

– Уходи снова на работу!

Мама оторопела.

– Я уйду тогда. Так торопилась, думала, ждешь.

Я вступился:

– Ну, мама, это она от любви к тебе. Это потому что мы тебя заждались. Тебя выгоняют, что ты?

Легли в постель, у меня холодное тело, и вдруг током пронзило ее тепло, – такой уют и покой, полная разрешение и удовлетворенность неосознанная – мающейся души.

Она была грустная.

– Ты чего?

– Что ты, ничего. Спать хочу… Умерла Детуля, рак легкого, много курила. Это жена Томского, нашего сослуживца в издательстве. Помнишь, он сын того Томского, который покончил с собой, упросив Сталина не трогать семью, а сын отсидел 16 лет. Он убегал с работы, колол жену лекарствами. Она оживала, разговаривала, потом снова глаза стеклянные, видно, от боли. Томский о ней: «Моя Детуля очень мужественная баба, оптимистически все переносит». Не хотел в больницу. «Она там без меня сразу умрет».

Она помолчала.

– Мы смеялись над ним. Надоел своими россказнями, что у нее рак. Очень ломался при этом, нам казалось. А она недавно пришла ко мне, и так томно: «При-и-ходите ко мне. Я очень хочу, чтобы именно вы ко мне пришли-и. Я скоро умру, вы знаете». И так всем говорила. Она тогда еще была прилична, хотя очень худа. Я была шокирована. Оказалось, правда. Вот и високосный год начался.

Она вздохнула.

– А он, после ее смерти, тоже умер. После похорон шел пьяненький, его забили в милиции. Ужасная судьба.