Родословная советского коллектива

Н. П. Дружинин аргументированно настаивает: независимость крестьянского самоуправления серьезно ограничена избыточной активностью и даже самоуправством земских начальников в проведении сходов и принятии решений, что запрещено законоположением 12 июля 1889 г. «Так, земский начальник Харьковской губернии Протопопов на сельском сходе грозил перебить половину из около 700 собравшихся, если будет продолжаться шум, на другом сходе угрожал крестьянам, которые будут обращаться к нему с жалобами и прошениями, что «жалобы будут на морде, а прошения на задней части тела»[2-146]. В некоторых многочисленных общинах ряда губерний «приговоры составлялись предварительно в присутствии лишь немногих лиц, а затем подписывались членами схода, вызываемыми поодиночке или при обходе по домам»[2-147]. Указывая на недочеты законодательства о крестьянах, юрист Дружинин с возмущением констатирует: отсутствие четких правовых норм подменяется обычаем, «большей частью воображаемым, мнимым, различающимся по местностям, неуловимым, ничем неудостоверяемым, с неопределенными пределами влияния»[2-148].

Подобные оценки не редкость и явно не лишены оснований. Но пафосный призыв лишить народное правосознание образующих его неписанных норм и правил, базирующихся именно на обычаях, наивен и по-детски запальчив. «... Отказаться от воззрения на крестьянскую среду как на особый мир, <...> требующий особых юридических норм»[2-149], можно, но обычное право в результате такого отказа не исчезнет. Более того, как в те же годы убедительно доказал Л. И. Петражицкий (1867—1931), не санкционированные государством эмоциональные императивные переживания приобретают надиндивидуальный, групповой характер и становятся устойчивыми детерминантами поведения[2-150]. Практика вынесения приговоров к числу безусловных этических императивов позволяет отнести учет интересов односельчан и общины в целом.

Разбирательство конфликтов и споров с непременным участием деревенской общественности (суд стариков, родственников, соседей) свидетельствует о еще одном просоциальном императиве — поиске компромисса, учитывающего амбиции обеих противоборствующих сторон. Сверхзадачей таких коллективных «слушаний» было не столько установление, кто прав, кто виноват, сколько попытка примирить враждующих. Даль: полно судиться, не лучше ль помириться; худой мир лучше доброй драки; с кем побранюсь, с тем и помирюсь; всякая ссора красна мировою; мир да лад — Божья благодать. Мировую сделку крестьяне считали самым справедливым исходом всякого дела. «Испрошение прощения» у пострадавшего — один из вариантов решения общинного суда[2-151]. В последнее воскресенье перед Великим постом повсеместно и неукоснительно соблюдался обычай просить прощения у близких, включая даже покойных.

Если тяжесть содеянного делала «увещевание» на сходе явно недостаточным, сохранению устоев общины служил обычай публично срамить преступника: деготь на воротах гулящих девиц, запряжение в телегу нагими замужних женщин, уличенных в прелюбодеянии, вождение вора по селу голым с украденной вещью под стук ведер и кастрюль. В экстремальных случаях — эпидемии, мор, повторяющиеся пожары, вызывающие подозрения в колдовстве, — поддержание сельской солидарности достигалось посредством самочинных коллективных расправ над «злодеем». Причем убийство колдуна грехом не считалось: покой и порядок в общине могли и должны были быть восстановлены любой ценой[2-152].

Способность крестьянского мира к восстановлению временно утраченного status quo, как и ряд других его ранее отмеченных социально-психологических свойств, поразительно полно соответствуют семантике слова «мир» в праславянской языковой культуре. Исследование В. Н. Топорова[2-153] (1928—2005) позволяет даже сказать, что психология общины генетически закодирована в этой семантике. Славянское mir возводят к индоевропейскому msi, фиксирующему две идеи: 1) положение основы, укрепление ее, воздвижение неких образцов единства и устойчивости, соединение, скрепление, связывание»; 2) гибкость, динамичность, «идея «смягчения», сглаживания противоречий, а затем и согласия, лада, договора и далее — союза, сотрудничества, дружбы, любви»[2-154]. Первая идея акцентирует единство мира, вторая — его изменчивость, предполагающую необходимость созидания целостности, спокойствия, чаемой идеальной гармонии. Сходную смысловую трактовку обнаруживает и славянский языковой материал: семантика «мира» как покоя, согласия, лада при углубленном рассмотрении свидетельствует не о некоем исходном, первоначальном состоянии, а о благоприобретенном результате упорядочивания ситуации несколькими субъектами. Причем в русском языке «уже в ранних текстах слово миръ обозначает особую рано институализировавшуюся форму социальной жизни крестьянства — общину, крестьянский мир»[2-155].