Родословная советского коллектива

Правдоподобно. Напоминает трактовку регрессии как защитного механизма в ситуации длительного дистресса, спровоцированного социальным катаклизмом. Однако разделив идею автоматически актуализирующихся деревенских стереотипов взаимодействия, мы сталкиваемся с серьезной проблемой в интерпретации социально-психологической природы деятельности Советов. Усвоенные в детстве стандарты крестьянского поведения, в том числе «помогающего», адресованы замкнутому кругу «своих»: родственникам, соседям, односельчанам. Местным же Советам, особенно в городах, приходилось обеспечивать благополучие разнообразных «других», часто незнакомых и даже «чужих».

Государство «связует общность удовольствия или скорби, когда чуть ли не все граждане одинаково радуются либо печалятся, если что-нибудь возникает или гибнет. <...> Обособленность в таких переживаниях нарушает связь между гражданами, когда одних крайне удручает, а других приводит в восторг состояние государства и его населения»[3-42]. «Из всех государств только у граждан этого государства мощно звучало бы в один голос: «Мои дела хороши!» или «Мои дела плохи!», если у одного какого-то гражданина дела идут хорошо или плохо»[3-43]. Это Платон. «Рабочий не должен забывать идеалистическое начало социализма — он только тогда уверенно почувствует себя и апостолом новой истины, и мощным бойцом за торжество ее, когда вспомнит, что социализм необходим и спасителен не для одних трудящихся, но что он освобождает все классы, все человечество из ржавых цепей старой, больной, изолгавшейся, самое себя отрицающей культуры»[3-44]. Это Горький. С перерывом в две с половиной тысячи лет оба, по сути, об одном — о любви к ближнему, в том числе «дальнему» как залоге социальной гармонии.

Маловероятно, что именно забота о чужих нуждах мотивировала общественную активность каждого из в среднем 20 членов местного Совета? Согласны. И причина тому — не только дефицит эмпатического сопереживания депутатов. Формируемые Советами исполкомы — 3—5 человек — со временем «стали занимать самодовлеющее значение и руководствоваться не столько волей сформировавших их депутатов местных Советов, сколько указанием вышестоящих инстанций исполнительных структур»[3-45]. Это констатация современных историков. А вот характеристика взыскующих помощи «советских подданных», данная уже цитированным участником октябрьских событий: «... Задавленность, робость, боязнь наказания, бессильная злоба, тихая ненависть, угодничество, одним словом, рабство. <...> Рабство, равномерно охватывающее все слои подвластного народа, распыляет, разлагает самые эти слои. Взаимная подозрительность и настороженность, борьба за улыбки и ласти власти, явное или молчаливое предательство ближнего, самоокрашивание в защитные цвета, запугивание или подкупание близостью к власти, перенесение террора в миниатюре вниз, подражание государственному насилию — все это ужасающе развивается в тех слоях населения (а это все слои!), которые толпятся у престола власти»[3-46]. Это, конечно, не научный диагноз, а эмоциональная публицистика. Но, судя по документальным свидетельствам, не напраслина. Сострадать столь небезгрешным соотечественникам способен разве что святой. Депутаты же, понятно, святостью не отличались. Об этом тоже много писали, и тогда, и сейчас. Но речь не о личных свойствах «опекунов» и «подопечных». Их палитра мало изменилась со временем. Платон дурные начала души уподобил сборищу плодящих и пожирающих друг друга древних чудовищ, скрытых человеческой личиной. «Когда у человека лучшая его часть ослаблена, так что ему не под силу справиться с теми тварями, которые находятся у него внутри, он способен лишь угождать им»[3-47].

Социальные катаклизмы не способствуют усмирению внутренних тварей. Эмпатия к попавшим в водоворот событий и искреннее желание им помочь, по-видимому, не были чужды облеченным властью членам Советов. Однако законодательно им предписывалось — и контролировалось! — не сопереживание, а содействие «подведомственным» согражданам в решении общих и частных проблем. Пусть и не всем, но и не только родным общинникам. Традиционные деревенские «помочи» демонстрируют возможность преодолеть извечный конфликт интересов Я и Мы, но остаются ипостасью общинного эгоизма, рожденного инстинктом самосохранения. Радикальное расширение круга потенциальных «благоприобретателей» от деятельности весьма малосильного, казалось бы, местного государственного аппарата — не просто механическое увеличение подлежащих заботе «подопечных». Предназначение, смысл работы этих органов самоуправления после Февраля и депутатами, и избирателями воспринимались не просто как помощь конкретным обездоленным, а как устроение земного рая для некогда угнетенных самодержавием трудящихся.