Родовое проклятие

И мы пошли, тесно взявшись под руки, боясь оступиться в темноте. Миновали светлую проплешину привокзальной площади, почти молча прошагали короткую парковую улицу, слушая, как отражается от стен домов звук наших шагов, миновали здание клуба и пошли тихими дорожками старого парка.

– Как я его, а? – неожиданно спросила Валентина.

– Шурку-то? Да, – я усмехнулась вспомнив подпрыгивающую тетку.

– Нет, я права? Скажи, права? – не унималась она.

– Наверное, не знаю… Только, сейчас вспоминаю, и, знаешь, как это было смешно, – я хихикнула. А она, вместо того, чтобы обидеться, вдруг засмеялась в голос:

– Поверить не могу! Как я только с ним сладила, с таким здоровым!

– А представь, если бы он полез драться, а мы бы все его пытались остановить!? – я начала хохотать.

– Ага, а потом прибежали бы соседи и сказали: у Шкилей поминки, все нормально! Ой, не могу! – стонала от смеха Валентина.

Я вторила ей, мы визжали и захлебывались.

– Прекрати, как тебе не стыдно, – завывала я.

– Сама прекрати!

– У нас горе!

– О-ой! Не могу!

– Мы сейчас всю улицу разбудим, и нас в милицию заберут, – подлила я масла в огонь.

– В вытрезвитель, – обрадовалась Валентина. – В протоколе напишут: хоронили дедушку…

– Прекрати-и-и!

– Не могу, это нервное…

Мы смеялись, подходя к дому, мы сдерживались изо всех сил, когда вошли в комнату; но стоило нам глянуть друг на друга, как мы тут же прыскали, и слезы наворачивались на наши глаза, от натуги, с которой мы сдерживали смех.

Я вышла на крыльцо. Григорий стоял на бетонной дорожке и смотрел на меня. Он был в длинном темном пальто, высокой шляпе… отглаженные черные брюки и начищенные до блеска ботинки. И еще, он был молод, молод той молодостью взрослого мужчины, которая зовется почему-то зрелостью…

– Дедушка, почему ты здесь?

– А что мне там делать одному, – ответил Григорий.

34

Закрытое тряпкой, единственное, оставшееся в живых зеркало и она в черном гробу на занятых у кого-то табуретках. У нее не было табуреток, только стулья. Они были интеллигентами: мои дедушка с бабушкой.

Бабушка Авдотья, до последнего дня удерживала дом, построенный руками мужа. Все, что оставалось у нее – могила Григория и этот дом. Осколки жизни. Теперь сама она лежала в гробу, и казалась такой маленькой, почти незаметной, словно гроб был сделан не для нее, а для чего-то другого, более значительного. И потому, когда я вошла и смотрела на нее, то вместе с молчаливым домом словно ожидала этого – другого, но оно все не приходило.

Из соседней с залом комнаты, бывшей некогда дедовой, появилась средняя дочь Авдотьи – Евгения. Осторожно ступая и держась за стену, она кое-как обогнула диван и уселась на него. Она не видела меня. Это не удивляло, она была пьяна по обыкновению. Не знаю, соображала ли тетя Женя в тот момент, где она и что с ней.

– Кто здесь? – резко спросила она, глядя сквозь меня.

Я, тихо ступая, подошла и села рядом.

– Кто это? – она разглядывала меня в упор, не узнавая.

– Тетя, это я – Маша.

– Какая Маша?

– Крестница твоя, – терпеливо объясняла я, стараясь не смотреть на гроб с бабушкой.

– Машка? Ты? – в какой-то момент мне показалось, что она рассмеется. Но что-то в ней опомнилось, она взглянула на мать и расплакалась навзрыд, громко, отчаянно, причитая и вытирая пьяные слезы простыней, покрывавшей тело матери. Чтобы не стошнило, я подняла глаза.

Со стен смотрели портреты, старые фотографические снимки, заботливо вставленные в деревянные рамки и забранные стеклом. Молодые Авдотья с Григорием, их старшая дочь Александра, я с губной гармошкой, внуки, зятья, Валентина, сама Евгения. Бабушкины сестры и племянники; двоюродные, троюродные – они висели в простенках между окнами и были равнодушно-счастливы своим, давно минувшим счастьем.

Как же она была непохожа на ту, другую Евгению. Хотя, конечно, они и не должны быть похожи…

Впервые дом пришел ко мне осенним в ту весну.

Я знала, что бабушка умирает, от страха перед неизбежным носила в Храм записки «О Здравии». Думала: «А вдруг минует, вдруг все вернется и станет, как прежде?». Сны поджидали меня, стоило только позволить телу расслабиться…

Бетонная дорожка, вишневые деревья, серый забор из плотно пригнанных досок, из-за переплетенных веток поднимается острая крыша; темные окна и почему-то ярко освещенная веранда; налево кривая калитка, поднимаюсь на цыпочки, пытаюсь рукой нащупать с той стороны щеколду… Так уже было, когда умер дед Григорий.

Серый сумерек. Крышка гроба, прислоненная к штакетнику у крыльца кажется алой. Нашитое из белых полосок ткани восьмиконечное распятие резко выделяется на этой пронзительной красноте. «Все? Неужели, все?» – три ступеньки вверх, у средней незакрепленная доска. Ее много раз чинили, прибивая большущими гвоздями, но она почему-то отказывалась держаться.

Бабушка предупреждала: «Ступенька! Ноги не поломайте, осторожненько!».

Дверь тяжелая, толкаю от себя, с трудом выходит из осевшего косяка, шагаю в темноту.