Родовое проклятие

Мне приснилось, что у меня выпали все зубы и раскрошились во рту как яичная скорлупа. Даже во сне я знала, что выпавшие зубы – к смерти близкого человека, и знала кто этот близкий.

Переполненный общий вагон, конец августа. Ноги в пахучих носках, углы тяжелой поклажи из-под полок, колени и локти, крепкий сивушный душок; я протиснулась вперед, ближе к середине вагона и увидела Натусю. Она сидела спиной ко мне и рассказывала соседям по купе:

– Голодно было, вот они мне и написали: приезжай, мол, подхарчишься… Нагрузили мене провизии-то – два мешка. Я их связала веревкой, штоб, значит, один – на перед, другой – назад. В Лисках надо пересадку делать, народу – тьма! Бягу быстрей со всей поклажей! Када в вагон полезли, я за ручки-то ухватилась, штоб не сбросили; лезу, сзаду напирають, спереди – битком, тут-то мне он веревку – вжик и обрезал!

– Ах! – ужасается купе.

– Хто обрезал? – переспрашивают соседи.

– Известно хто: мазурик. Беспризорник можа какой, их тогда после войны скольки поразвелось… – Натуся вздыхает, расправляет руками фартук на коленях, – ничаво, – говорит она самой себе, – выжили… Тах-то вот… А теперь я Григория хоронить еду.

– Бабушка! – я опустилась рядом с ней на полку, обняла за плечи, заплакала. Она неловко гладила меня большой шершавой ладонью по голове и спине и только приговаривала:

– Ничаво… ничаво…

Когда мы подошли к самому Дому, я увидела ярко совещенные окна веранды, схватила Натусю за руку, сжала крепко:

– Не верю, – сказала, – сейчас войдем, а там все по-прежнему…

И мы вошли.

На веранде собрались Валентина с Егоркой. Валентина обрадовалась, потащила нас в дом. В большой комнате на диване сидели соседки и Авдотья. Дед лежал в гробу у противоположной стены. Авдотья встала нам навстречу, и они обнялись с Натусей. А я во все глаза уставилась на деда. Одна из соседок бесцеремонно вывела меня из ступора, вручив ветку вербы:

– Мыши над дидом, отгоняй мух.

Он был в костюме, при галстуке, выбритый и причесанный. Да, при жизни он давно не выглядел так хорошо. Он не казался мертвым. Он казался спящим, мне даже слышалось, как он тихонько дышит.

Валентина догадалась выпроводить соседок и оторвать меня с моей веткой от гроба.

Я пошла за ней на веранду, где мы и сидели все вместе, боясь зайти в комнаты. Казалось, мы все знали о том, что Григорий там занят чем-то очень важным, а мы только будем мешать ему своим присутствием. Мы и спать легли так же, все вместе. Набросали на пол одеяла, подушки, легли рядком и долго еще перешептывались в темноте.

Утром приехал Шурка, трезвый до бледности. Он окинул взглядом наше бабье царство, увидел Алешу, пожал ему руку и только после этого обнял Авдотью, остальные удостоились лишь кивка его.

Шурка постоял у открытого гроба. Мы словно свита, ждали у него за спиной.

Но Шурка взмахом головы отозвал мать в другую комнату и там что-то громко шептал ей. Натуся появилась немного растерянная:

– Шурка выпить просит, – сказала она.

– Водки не дам! – тут же отрезала Валентина, – я так и знала, – зашлась она. – Зачем ты его позвала Натуся! Ведь знаешь же!

– Как же, – оправдывалась Натуся, – проститься надо… Он Григория уважал.

– Зато нас он не уважает и тебя в том числе! – Валентина давно уже повысила голос до крика, но Шурка на это никак не реагировал, он ждал в комнате за занавеской дармовую выпивку обязательную в таких случаях.

– Займите его чем-нибудь. – Предложила я.

– В каком смысле? – удивилась Валя.

– Ну, не знаю… Все равно выгнать его, не выгоните, а так, к делу приставить его и все.

– Почему это мы его не выгоним, – возмутилась Валентина, – выгоним!

– А я не к тебе приехал, – выступил из-за занавески Шурка, – не к тебе, а к Авдотье. Так что помолчи.

– Сам помолчи, не у себя дома!

– Мать! – крикнул Шурка, – пошли отсюда, слышь!

– Девочки! Валя, Маша, скажите им, – залепетала напуганная Авдотья. – Нехорошо… Нехорошо над гробом…

Натуся дрожала с ужасом поглядывая на занавеску, за которой стоял ее сын:

– Тада, што ж, поедем мы, – говорила она.

– Нет, теть Натусь, ты не поедешь, – сказала Валентина, – пусть он уезжает, сам виноват.

– Дайте вы ему бражки и Бог с ним, – попросила я. Шурка затаился.

– Пусть в сарай идет, там у меня бутыль, я перелила бражку, в выварке теперь новая стоит. – сказала Авдотья.

– Саша, иди в сарай, иди, там венки, будешь подписывать… Ты на ткани писать сможешь? – спросила я.

Шурка выступил из-за занавески и гордо сказал:

– Я, знаешь, я так умею! В лучшем виде! Для дяди Гриши все будет, – он растопырил пальцы, – вот этими вот руками я лозунги писал! А это тебе не хухры-мухры. Я так напишу! Каким шрифтом надо? Ты что, я лучший чертежник был, мать знает. Давай материал, кисти, чего там… Авдотья поспешила вперед, Шурка пошел за ней, продолжая размахивать руками и рассказывать о своих достижениях на поприще написания лозунгов.

– Фу, слава Богу, справились, – облегченно вздохнула Валентина.

– Не цепляйся ты с ним, – сказала я.

– Это ты такая добрая, а я терпеть его выходки не буду. Выкину из дома и весь разговор!

– Натусю пожалей.

Он так и сидел в сарае, до вечера.