Роялистская заговорщица

Никаких определенных приказаний: там ничего не известно.

Но вот 13-го узнают, – Лавердьер первый сообщил об этом, – что Наполеон в Авене.

14-го утром он выступил в Бомону, в нескольких лье от Шарльруа. Теперь, быть может, было уже поздно сомневаться!

Предстояло нападение, несомненное, решительное, при неожиданных условиях.

Тогда эмиссар, человек без имени, француз, который, при помощи французов, замышлял подготовить поражение своих соотечественников, отдал приказание Лавердьеру снова пробраться через войска – требовалось в ночь доставить один условный знак де Бурмону.

Граф, генерал-лейтенант, командовал четвертым корпусом у Жерара.

Во что бы то ни стало надо было пробраться к нему и передать ему одно несомненное удостоверение.

Никаких писем. Ничего написанного – золотую монету с королевским гербом, и только.

«Ремесло разносчика, – подумал Лавердьер, – вдобавок и ноша не тяжелая».

Между тем этот господин принял торжественный тон.

– Милостивый государь, – сказал он, обращаясь к нему. – Тот, кому будет поручена передача этого условного знака и кто с успехом исполнит данное ему поручение, имеет право лично требовать вознаграждения себе от короля.

– Гм! – промычал авантюрист, – иными словами, если я буду пойман, мне смерть.

– Зачем быть пойманным… Дайте лучше себя убить.

– Прекрасно… Это входит в условие… Но скажите пожалуйста, мне ведь эти дела знакомы: если меня убьют, – это легко сказать, – кто же исполнит поручение? Никто. Поверьте, лучше не подвергать себя случайности. Бесспорно, можно попасть в какую-нибудь неприятность, но всего благоразумнее из нее выкарабкаться, не оставляя своих костей и исполнив миссию. Не могу ли я рассчитывать на вашу помощь?

– Не понимаю.

– Я вам сейчас объясню. Я не знаю, кто вы, но я готов вас называть «монсеньором», именно в силу того уважения, какое вы внушаете мне, я позволяю себе рассуждать и говорю себе: такая личность, столь важная, которая держит в своих руках судьбы народов, не рискует собой без предосторожностей; согласитесь, монсеньор, ведь я действительно рискую: ведь если нас захватят, вас могут расстрелять.

– Я ничего не боюсь.

– Вот это-то я и желал услышать от вас. Это только доказывает, что у вас есть охранный лист, почем знать, может быть, их у вас два. Отчего бы вам не дать мне один из них; я догадываюсь, вы боитесь, что я воспользуюсь правом пропуска для какого-нибудь неблагоразумного поступка. Будьте покойны, я совсем не собираюсь теперь, по крайней мере, вступить в какие-нибудь препирательства с якобинцами Бонапарта. Если я воспользуюсь охранным листом, то, даю вам слово, только в минуту крайности. Но отчего же, черт возьми, не спасти своей шкуры, когда это можно.

Лавердьер не ошибся.

Он попал верно; у старого господина был при себе паспорт или чистый бланк за подписью министра полиции.

Да и разве Лавердьер был не прав: он был достаточно смел, чтобы выбраться из всякого безвыходного положения, отчего же ему не помочь.

– Я впишу ваше имя, – сказал гордо, закинув голову, эмиссар, взявшись за перо: – «капитан Лавердьер», не правда ли?

– Нет, – ответил авантюрист. – Напишите мое настоящее имя… – и он шепнул несколько слов на ухо своему слушателю, который промычал.

– Неужели… старинная ветвь…

– Которая только и ждет, чтобы снова зазеленеть… – проговорил Лавердьер, выпрямляясь.

– Король вам это припомнит, – прибавил тот с особым оттенком почтения к авантюристу.

Они раскланялись. Лавердьер вышел.

Теперь он был на настоящем пути.

Теперь действовал не капитан авантюрист, а слуга, с которым придется рассчитываться не золотыми, а несколько иначе.

У него не оставалось никакого сомнения насчет того, какого рода была его миссия.

Начальнику корпуса враги Наполеона не могли вручить ничего иного, кроме плана измены.

Тем лучше: чем ниже задача, тем выше награда, да и что за щепетильность вдруг у Лавердьера…

Но если благородные миссии возвышают энергию, придают храбрости, – низкие, подлые дела, если и подтягивают временно нервы, зато после них во всем существе чувствуется какое-то омерзение к себе, медленное презрение.

Лавердьер, обыкновенно отправляясь в опасность, бывал весел, беззаботен в душе, злился только наружно, вообще играл в смерть, как играют в кости; на этот раз он был серьезен.

Он вернулся к своему товарищу более задумчивым, чем бы желал того.

В ожидании часа отъезда знал, что только ночью ему можно будет пробраться из Мобежа в Филипвиль, и что у него, следовательно, оставалось около часу временя, он расположился в маленьком домике, служившем главной квартирой, в котором, хотя он был и нежилой, имелось все необходимое для старых воинов – столы, стулья, бутылки.

– Ну, теперь за прощальный кубок! – обратился он к Франсуа «Синему», – и за дело. Что с тобой?

Старый солдат был бледен как смерть.

– Гм! – продолжал Лавердьер, всматриваясь в него, – ты, кажется, боишься за свои старые кости, так черт с тобой совсем, я и без тебя обойдусь…

– Дай мне выпить, – проговорил тот.

Водка была в запасе.

На дворе стояла страшная жара, нечем было дышать, кровь приливала к голове.