Рок-н-ролл мертв

Намерения ученых были самыми, что ни на есть, благородными: новый метод давал возможность быстро и со стопроцентным КПД диагностировать патологии нервных клеток. Севостьянов же, будучи мужиком прозорливым, увидел тут нечто иное: возможность КОНТРОЛИРОВАТЬ чужое сознание (чем он, собственно, много лет и занимался, только более примитивными методами), возможность «подслушивать» чужие мысли и навязывать свою волю…

Я вспомнил и Рома — таким, каким видел его дядя Сева: неопрятным бестолковым юнцом, которого и не слишком-то жаль, вспомнил всю историю этого ограбления. А еще я вспомнил… но это было так страшно и омерзительно, что я, собрав всю свою волю, отогнал видение и сосредоточился на главном — как управлять транслятором.

Все было предельно ясно.

«Зондирование» заняло минуты две, не больше. А на перенастройку транслятора ушло еще минут пять. Я начал с блока «боль», выставил параметр дяди Севы и начал искать свой, наращивая число в экранчике. На 332-х внезапный удар кувалдой по башке рассек ее на две ноющие половины. Я заорал диким голосом и, задыхаясь, сорвал обруч. Боль мгновенно стихла. Это был кайф.

Установив мощность болевого блока на «0», я вновь покрыл голову «венцом» и чуть-чуть повернул рукоятку вправо. Затылок заныл сверлящей, как зубная, болью. Достаточно. Ничего не скажешь, тяжелый стул. Для проверки ПЕРЕДАЧИ я, как мог сильно, укусил себя за руку. Дядя Сева дернулся и застонал.

«Зрение». Секунд через десять я уже видел себя со спины — за пультом прибора. Изображение накладывалось на основное, как при комбинированной съемке в кино.

…Все. В готовность приведены все двадцать два парных блока. Я повернул все рукоятки мощностей (кроме болевого) до упора вправо. И полностью слился сознанием с Севостьяновым. Но тут же «вспомнил», что действие препарата прекратится с минуту на минуту.

Не снимая обруча, я обернулся к дяде Севе и, распутав ему руки, закрыл глаза.

…И, кряхтя, согнулся, развязывая себе ноги. А затем встал, пошатываясь, с лежанки. Обойдя сидящего спиной меня, я-дядя Сева наполнил препаратом шприц и вкатил себе в вену повторную дозу. Сразу стало легче управлять собственным (дяди Севиным) телом. Сорвав с губ пластырь, я подошел к зеркалу и посмотрел на себя. Странно было видеть там чужое отражение. Дядя Сева выглядел худо. Я перешел к умывальнику, сполоснул и вытер лицо, затем, вернувшись к зеркалу, причесался и, нашарив в кармане ключ, с замиранием сердца, двинулся к двери.

«КАКИЕ НЕРВНЫЕ ЛИЦА, БЫТЬ БЕДЕ…»

Тоша Пташкин скучал на продолговатой, обитой дермантином скамеечке. Я — Анатолий Алексеевич Севостьянов — вышел из лаборатории, сел возле него и, жутко боясь сбиться на несвойственный бывшему секретарю ОК лексикон, произнес:

— Вот так, Антон. В этот раз ты прав оказался. Уел меня, старика.

— В каком смысле?

— В прямом, в прямом, понимаешь. Парень-то этот — наш. Помогать нам будет, не продаст.

— Ну и слава богу, — с искренним облегчением вздохнул Тоша, — а то уж я за Крота испугался. (Я-то знал, что испугался он единственно за свою шкуру.)

— Ты вот что, Антон, — сказал Анатолий Алексеевич, поднимаясь и протягивая ключи от «Волги» (память подсказывала мне, что Тоша пользовался иногда этой машиной), — отвези-ка его домой и отдыхай иди. А мне тут еще поработать немного нужно.

— Хорошо, — кивнул Тоша, взяв ключи, и добавил, приглядываясь, — вы плохо себя чувствуете?

— Устал, — махнул рукой Севостьянов. — Да, игрушку-то верни, не забудь, — напомнил он, и Тоша отдал ему пистолет. — Все, ступай к машине, сейчас он спустится.

Тоша помчался к лифту, а Анатолий Алексеевич вернулся в кабинет. Пройдя в маленькую комнатку, он достал из тумбочки несколько пачек бинтов и шмот пластыря, чтобы я мог связать его заново. Затем он забрался на лежанку и тщательно привязал к ней свои ноги. Затем он заклеил себе рот куском пластыря. А уже потом я сам скрутил ему руки и накрепко привязал его к жесткому ложу, не снимая с головы обруча и даже не открывая глаз. (Ощущение при этом было очень странное, словно совершаешь действие, наблюдая за собой через зеркало, или что-то в этом роде.) Я уже чувствовал, что он начинает слегка сопротивляться мне. Но я успел сделать все и лишь тогда сдернул с головы свой долбаный венец. Дядя Сева, злобно поглядывая на меня, принялся энергично извиваться на лежанке. А я вынул из его кармана пистолет, изобразил воздушный поцелуй и, крикнув: «Чао, бэби!», помчался к лифту.

Вахтер подозрительно оглядел меня:

— Чего это вы по одному тянетесь?

— Нет, мы вдвоем уезжаем, а Анатолий Алексеевич будет работать до утра, — как можно убедительнее ответил я и выскочил на улицу.

…Предрассветная Москва, еще вчера постылая и неуютная, казалась мне раем. Мы мчались по Тверскому, и я наслаждался чувством свободы и торжеством победы. Я пытался сосредоточиться и решить, что же мне следует предпринять дальше, а Тоша гордо, как старший умудренный опытом товарищ, выдавал: