Роковая ошибка княгини

Воробьёв ни слова не сказал, молча принял у неё документ, но взглянуть не удосужился. По правде говоря, ему было всё равно, от чего умер покойный. Он даже имени его не знал, а иначе всерьёз озадачился бы ещё одной странности - с какой это стати Селиванов оказался в Москве, да ещё и с простреленной грудью и переломанными пальцами?

Но, как бы там ни было, на результаты судмедэкспертизы он так и не взглянул, куда больше его волновало другое: с чего это вдруг самый ярый из известных ему мизантропов и женоненавистников стал покрывать Александру? Что такое она успела сделать ему за свои два неполных дня в больнице, чтобы он преисполнился благодарностью до такой степени? Это было до того невероятно, что Викентий Иннокентьевич даже ущипнул себя за руку. А не снится ли ему всё это?

Нет, не снилось.

Просто Сидоренко, видимо, сошёл с ума. Другого объяснения происходящему у Воробьёва не было. Допился-таки до чёртиков и впал в горячку.

"Что ж, сегодня ей повезло", подумал Воробьёв, взглянув на Сашеньку весьма растерянно. И сказал непонятное:

- А он ведь прав.

- На счёт того, что я - пустоголовая бестолочь? - Уточнила Александра с улыбкой.

- Нет. На счёт того, что ты герой сегодняшнего дня, и, наверное, заслуживаешь отдыха. Ты ведь такая юная, совсем ещё девочка, а на тебя навалилось сразу столько взрослых проблем! Прости, если бы излишне суров с тобой. И... и, наверное, ты можешь быть свободна на сегодня.

О-о, а вот этого ей как раз не хотелось!

Потому что, увы, она совершенно не представляла, куда ей идти теперь.

То есть, в одиночку она ещё, может быть, поехала бы в свою новую квартиру на другом конце Москвы, или попробовала бы помириться с Авдеевым - к чёрту её вчерашние обиды, они кажутся теперь просто смешными на фоне её поистине глобальных проблем! Но, увы, она была уже не одна: с ней было дело об убийстве Юлии Волконской, очень нужное Гордееву, и Саша по-прежнему хоть убей не знала, что ей с ним делать.

- Вы не должны извиняться, Викентий Иннокентьевич, вы ни в чём не виноваты. - Не считая твоего предательства, конечно! - А на счёт строгости: это к лучшему, я ведь уже говорила, что не хочу быть всеобщей любимицей, как раньше. Я хочу... хочу объективного суждения, вот так. И никаких поблажек мне делать не нужно, ну что вы. Моя практика ещё не закончилась на сегодня, и я хотела бы всё-таки навестить мою дорогую Никифорову, у которой я, к стыду своему, до сих пор не была. И помочь с чем-нибудь Вере, если нужно. Она такая хорошая девушка!

- Как тебе будет угодно, - только и сказал на это Воробьёв. А что ещё он мог на это сказать? Сердце разрывалось пакостить этой милой девушке, так отчаянно стремящейся стать врачом. Но, увы, Гордеев не простит ему ошибки.

Когда за ней закрылась дверь, Воробьёв подошёл, наконец, к своему рабочему столу, и сказал себе: "Ты всё равно сделаешь это, не сегодня, так завтра. Пускай порадуется пока, бедная девочка!"

Что-то он ещё хотел добавить к этим своим мыслям, но не вышло - как громом поражённый, он остановился, так и не дойдя до своего рабочего места.

Стол был пуст!

Но как же так?

То есть, принесённые ещё вчера папки с историей болезни Никифоровой и Владимирцева всё так же лежали на прежнем месте, но дела Юлии Волконской среди них не было! Окончательно потеряв голову, Викентий Иннокентьевич кинулся к столу, и принялся раскрывать эти папки, перебирать листы и швырять их на пол - как будто бы дело по ошибке могло затеряться там! Потом, сам не зная зачем, он начал выдвигать ящики, в поисках злосчастных документов, но и там ничего не было.

Потом он дошёл до того, что бросился к сейфу, а вдруг, он уже положил дело туда, и просто забыл об этом? Пугающая пустота в нише под его ладонью краше всяких слов говорила ему о полнейшей безнадёжности, стремительно смыкающейся вокруг него.

"Саша сказала, что Волконский сегодня был здесь", вспомнил он, и сердце его замерло.

Если кто и мог осмелиться взять дело из его кабинета, то это только Михаил Иванович. С осознанием этих простых истин, Воробьёв схватился за голову и застонал в голос.

Гордеев убьёт его теперь.

Это была катастрофа.

...А вот Марья Станиславовна оказалась очень даже ничего! Совсем не такой, как её представляла себе Сашенька, наслушавшись рассказов Веры и доктора Воробьёва. Это была маленькая, иссушённая старушка, выглядящая вовсе не на девяносто семь, а на все сто двадцать пять, а то и сто двадцать шесть с небольшим. Её худощавое лицо, сплошь изборождённое морщинами, покрывали тёмные старческие пятна, а вот на удивление чистые, голубые глаза блестели довольно живо, хитренько. Беззубый рот растянулся в улыбке, и низкий, скрипучий голос, с любопытством произнёс:

- А это кто же у нас? Новенькая сестричка? Подойди поближе, красавица, дай-ка Марья Станиславовна тебя получше рассмотрит! Ну, мне шестьдесят лет всё-таки, зрение совсем ни к чёрту стало...

Сашенька послушно подошла, встав под солнечные лучи, щедро бьющие в распахнутое окно. И красивые голубые глаза старушки Никифоровой тотчас же увлажнились.