Роковая тайна сестер Бронте

С тех пор он окончательно обосновался в своем роскошном поместье и стал жить на государственную пенсию в мрачном уединении, как какой-нибудь суровый аскет или угрюмый отшельник, заживо схоронивший себя в этом чудовищном мраморном склепе. Он упорно отказывался заводить какие-либо знакомства с жителями округи, не принимал гостей, не устраивал званых вечеров, и сам, разумеется, не навещал соседей. Можно ли представить себе более скудное и безотрадное существование при столь солидных доходах и столь высоком общественном положении?

— Но если этот человек отказался от всех традиционных увеселений блестящей светской жизни и отгородился от всякого общества, как вы изволили утверждать, то как же случилось ему жениться на вас?

— Отец Эдмунда Робинсона, ныне покойный почтенный господин, бывший хозяин Торп Грина, был дружен с моими родителями. Еще до Ватерлоо мои отец и мать часто наведывались в это имение к своему старому другу Робинсону, и тот охотно их принимал и, должно быть, не менее охотно возвращал визиты. Его сын — мой теперешний супруг — в то время исправно нес свою доблестную воинскую службу и дома бывал крайне редко — лишь в тех случаях, когда начальство предоставляло ему отпуск.

И вот один из таких его кратких «набегов» совпал с очередным визитом моих родителей в имение его достопочтенного отца. В то время мне минуло три года. Родители не решились оставить меня на попечение прислуги и взяли с собой в Торп Грин. Позднее мой отец, желая свести меня с перспективным наследником, стремился мне внушить, что юный Эдмунд, увидев в покоях этого особняка прелестную крошку — то есть меня — просто расцвел на глазах и весь день напролет носился со мной, словно малый ребенок с хорошенькой куклой. А уже назавтра нанес нам ответный визит, завалив меня подарками, среди которых был Бог знает каким путем добытый медальон Святой Девы Гваделупской.

Миссис Робинсон властным движением откинула назад густую прядь блестящих каштановых волос, и на ее обнаженной шее показался висевший на тонкой золотой цепочке крохотный медный кулон безупречной чеканки с изображением испанской Богоматери.

— В год того злополучного сражения при Ватерлоо, — продолжала почтенная дама, — мне только-только минуло пятнадцать, а Эдмунд Робинсон — теперь уже полноправный владелец этого родового поместья — был на двадцать лет меня старше. Мои родители решили нанести дружеский визит сыну своего почившего приятеля, невзирая на все нашумевшие слухи о непостижимой мрачной нелюдимости нового хозяина Торп Грина. Они убедили меня составить им компанию и, вопреки своему тайному страху перед этим «ужасным черным демоном» — как окрестили между собой Эдмунда Робинсона мои подруги — я согласилась.

По правде говоря, я отчаянно надеялась, что этот человек, согласно своему строгому принципу, откажется принять нас; но я ошиблась. Служанка владельца Торп Грина, по всей видимости, знавшая строптивый нрав своего хозяина отнюдь не понаслышке, едва ли не с порога сообщила нам, что мистер Робинсон гостей не принимает, чему я в тайне, понятное дело, несказанно обрадовалась. Однако отец мой, не привыкший сдаваться без боя, настоял, чтобы эта женщина немедленно доложила о нас своему почтенному господину, подчеркнув особо, что с друзьями его отца пришла их дочь — прелестная юная леди, которую ему доводилось видеть много лет назад, когда она — то есть я — была совсем еще крошкой.

Добрая служанка исполнила его волю, однако с явной неохотой, как будто ничуть не сомневалась в том, какой жребий нас ожидает. Через минуту она спустилась к нам, всем своим видом излучая безмятежнейшую радость, и учтиво пригласила нас пройти к хозяину, не скрывая своего совершеннейшего недоумения по поводу столь внезапной перемены в его поведении.

Мы молча проследовали за доброй женщиной в кабинет Эдмунда Робинсона. Владелец имения, вопреки моим ожиданиям, принял нас довольно тепло. Он вовсе не показался мне тем угрюмым мизантропом, каким его рисовало мне мое воображение, находившее опору в пресловутых слухах нашего околотка, и, уж конечно, он не был тем страшным «черным демоном», какового в столь неподражаемых мрачных тонах описывали мне мои подруги-сплетницы.

Как только я сделала для себя это поразительное открытие, мне стало до того легко и приятно, что я почувствовала себя, как восторжествовавшая над всеми своими обличителями узница, с которой только что сняли тяжелые позорные оковы…

Она на мгновение осеклась, затем ласково улыбнулась и, словно провинившийся в чем-то ребенок, смущенно проговорила: