Роковая женщина

Алекса встала. Роберт подошел к двери, обнял сестру и провел ее на середину комнаты, оттеснив Букера в сторону. Нет, поправилась Алекса, он не просто обнимает Сесилию, он обхватил ее, будто она может в любую минуту упасть без его поддержки. Его пальцы так крепко вцепились в ее руки, что костяшки побелели.

Объект его заботы не казался Алексе, честно говоря, ни особенно слабым, ни близким к обмороку. Сесилия была высокой, крепко сложенной, дочерна загорелой, с теми же ярко-синими глазами, как у других членов семьи, и грубо обрезанными, выгоревшими на солнце светлыми волосами. Она, похоже, была не слишком довольна тем как Роберт хлопочет над ней, но точно сказать было трудно. У нее был привычно надутый вид, словно мир разочаровал ее много лет назад, и нет причин ожидать, будто что-то изменится к лучшему.

Если б она потрудилась употребить хоть немного косметики, сделать что-нибудь со своими волосами, и надеть что-либо более нарядное, чем старая черная юбка до колен, выглядевшая так, словно сохранилась у нее со времен колледжа, и черная блузка с хомутом, Сесилия могла бы быть изумительно красивой женщиной. Алекса задумалась, на каком этапе жизни она решила, что не хочет ею быть, и почему. Она даже не носила украшений, кроме дешевых мужских ручных часов. Ее ногти были коротко остриженными, квадратными, как у мужчины, с достаточно неровными краями, чтобы предположить, что она имеет привычку их грызть.

Они мгновенье стояли в неловком молчании, пока горничная не внесла виски для Букера — он выглядел так, будто в нем нуждается, и стакан апельсинового сока для Сесилии. Букер наконец набрался храбрости, чтобы подойти и пожать Алексе руку, хотя довольно вяло, словно его в любое время могли обвинить в нелояльности.

Роберт, как старший в семье, ясно сознавал, что обязан разбить лед.

— Сеси, — произнес он, настолько смягчив голос, что это прозвучало почти шепотом, — это… хм… Алекса.

Сесилия уставилась на Алексу, прикусив губу, и села, твердо стиснув колени и лодыжки, в лучшем стиле выпускного класса.

— Как поживаете? — процедила она сквозь сжатые зубы.

Алекса не ожидала симпатии от Сесилии Баннермэн, но прямая злобная враждебность, которую та даже не потрудилась скрывать, выводила из себя.

— Держусь, как могу, при данных обстоятельствах, спасибо. Поверьте, мисс Баннермэн, для меня это так же тяжело, как для вас.

— Тяжело? С чего вы взяли? Оскорбительно, да, конечно, но не тяжело. Отец был мужчиной. Я не сомневаюсь, что у него были любовницы. Но он не привозил их в Кайаву и не обязывал нас встречаться с ними.

Алекса почувствовала себя так, как будто ей дали пощечину.

— Я не была его любовницей. Я была его женой.

— Вы были его любовницей. Теперь вы заявляете, что стали его женой в последнюю минуту. Позвольте мне быть откровенной, раз уж вы заставили нас придти. Никто, и я последняя, не осуждает бедного папу, что он захотел немного утешения на старости лет. В конце концов, он имел право получить удовольствие. И при определенных обстоятельствах я была бы даже благодарна женщине, которая ему эти удовольствия предоставила. Но совсем другое дело признать ее — вас — членом семьи.

Однажды, в школе, Алексе тогда было лет десять или одиннадцать — одна девочка обвинила ее в краже авторучки. К несчастью, обе авторучки были одинаковы. Алекса почувствовала, как на нее накатываются волнами, словно в преддверии землетрясения, шок, вина, страх, и ярость — ярость прежде всего на себя, за то, что она испытывает страх и вину, хотя ни в чем не виновата. И пока она стояла, борясь со слезами, ей хотелось быть мальчиком. Каждый из ее братьев в сходных обстоятельствах пустил бы в ход кулаки. Возможно, это был единственный случай в жизни, когда она пожелала стать мальчиком. К своему ужасу, те же чувства обрушились на нее и сейчас. Она бы с радостью сбила Сесилию с ног и молотила бы ее головой об пол, пока та не взмолилась о милосердии, но вместо этого Алекса снова испытывала стыд и вину, обращающиеся в ярость. Она сосчитала до десяти, и к ее удивлению, это помогло.

— Он любил меня, — сказала она ровным голосом, стараясь не выдавать неприязни. — И мы были женаты, мисс Баннермэн. Вам придется признать это, потому что это правда.

— Я не собираюсь признавать ничего подобного. Я здесь потому, что меня попросил Роберт. Я делаю, что могу, и то, что должна, при условии, что это ему на пользу, но меня оскорбляют ваши претензии на моего отца.

— Сеси, довольно! — сказал Роберт. Он встал позади нее, положив руки ей на плечи, словно стремился удержать сестру на месте и помешать ей встать. — Ты слишком расстраиваешься, — прошептал он. — Это не годится.

— Думаю, нам следует выслушать, что… миссис Баннермэн… хочет сказать. — Тон Букера был продуманно нейтрален. Слова «миссис Баннермэн» он произнес так, словно надеялся, что они пройдут незамеченными, но они, напротив, породили долгое молчание, причем все потрясенно уставились на него. Взгляд Сесилии, казалось, тщился обратить Букера в камень, но тот лишь слегка смутился.