Роковая женщина

Он услышал странный звук и понял, что Роберт смеется.

— О Боже! — выговорил он. — Ты бы видел свое лицо!

Букер коснулся щеки, ожидая нащупать кровь, но не почувствовал ничего.

— Нет-нет, Мартин, я имею в виду выражение, — бодро сказал Роберт. — Это стоило того, во что обошлось проклятое зеркало, до последнего цента, уж ты поверь мне.

Букеру показалось, что он никогда в жизни ни к кому не испытывал такой ненависти. Роберт, улыбаясь, извинился, смешал ему коктейль, смахнул с дивана осколки стекла, и сел, небрежно забросив ногу на ногу, как будто ничего не случилось.

— Ее кто-то посетил, — сказал он. — Я в этом уверен.

Букер осторожно сел.

— Что заставляет тебя так думать?

— Глубокое знание человеческой натуры. Ладно, я сам виноват. Слишком долго тянул. И мне следовало пойти самому. Я бы вытряс из нее правду. Это могло быть рискованно, с политической точки зрения, но, возможно, риск бы окупился.

Он закурил сигарету. Руки его уже не дрожали. Ничто не напоминало об его вспышке, кроме осколков на ковре. Казалось, он в прекрасном настроении, и в ладу с миром. На миг Букера осенило, что Роберт безумен, но он отогнал эту мысль. У Роберта стресс, сказал он себе, и это, конечно, приводит к приступам раздражения.

— Ну, ладно, — произнес Роберт, — каковы наши перспективы?

Букер сделал большой глоток скотча. Он не был пьяницей, но чувствовал, что сейчас ему нужно выпить. И был почти готов сделать второй глоток, но потом решил, что лучше не надо.

— Соглашение, или опротестование через суд. Мы можем сделать и то, и другое. Подать протест, и выиграть время для соглашения.

— Я поговорю с Элинор. Лично я бы предпочел разобраться с ней в суде, если это продлится не слишком долго. В суде она, возможно, отступит.

Букер кивнул. Он не верил, что Алекса вообще способна отступать, но не считал нужным это высказывать.

— А наши шансы?

— Трудно сказать. Существуют прецеденты… — И снова умолчал, что прецеденты эти слабы.

— А бумаги, которые я просил тебя найти?

— Ни следа, Роберт. Я все обысках.

Роберт потушил сигарету и встал.

— Будь осторожен на выходе, Мартин, — мягко сказал он. — Не поскользнись на стекле. Извини, но мне нужно кое-кому позвонить.

Букер со всей возможной осторожностью прошел по осколкам зеркала. И только в лифте задумался о том, кому же собирался позвонить Роберт.

— Ненавижу запах этих проклятых вонючек, — раздраженно произнес Роберт, но человек, стоявший рядом с ним, загасить сигарету не потрудился. На Роберта он не смотрел: его глаза не отрывались от огней моста на 59-стрит, словно это было прекраснейшим зрелищем в мире.

— Американцы слишком много беспокоятся из-за курения. Почему?

— Разве ты не читал? Это вредно. Хотел бы я сам суметь бросить курить.

— Я считаю, что американцы слишком много беспокоятся о своем здоровье. Рак? Это болезнь стариков. Там, откуда я родом, никто не ожидает, что доживет до старости. Поэтому все курят. — Акцент у него был испанский, голос глубокий, низкий, под безмятежной интонацией которого таился заговорщицкий подтекст. Говорил он так, словно каждое слово обладало огромным весом, тяжестью, с которой нельзя расстаться без основательных размышлений.

— Кроме того, забота о здоровье — это хорошая политика. Я сам больше никогда не курю на публике. В наши дни сигарета стоит тебе больше избирателей, чем адюльтер.

— И об этом американцы слишком много беспокоятся. Лидер должен иметь много любовниц, чтобы доказать свою силу. Я прожил здесь двадцать пять лет, и все еще не понимаю американских политиков.

— Однако, помнится, в свое время ты помогал их менять.

Хриплый смешок.

— Менять? Где здесь перемены? Кастро по-прежнему в Гаване, я по-прежнему в Майами. Ваши президенты меняются, но для кубинцев не меняется ничего. Вы воюете с коммунизмом в Анголе, в Никарагуа, во Вьетнаме, вы снабжаете оружием афганских моджахедов и израильтян, но для нас — nada[45], так вашу мать! Может, нам стоило лучше родиться евреями, тогда мы могли бы получить боевые самолеты F-16 и противотанковые ракетные установки.

— Я вам сочувствую, Рамирес.

Вздох. Рамирес докурил сигарету, привычным жестом солдата, или бывшего солдата, раздавил окурок, и закурил другую.

— Что значит «сочувствую», прошу прощения? Это дипломатический жаргон. Кен-не-ди, — он произнес фамилию медленно и с ядом, — нам «сочувствовали», Джонсон, Никсон, Форд, Рейган, даже этот трусливый cabron[46] Картер — все они «сочувствовали», но Кастро все еще сидит в Гаване и толкает речи, а ваши федералы хватают наших людей каждый раз, когда те пытаются купить оружие.

— Ну, ты не можешь обвинять Никсона за то, что он наплевал на вас после Уотергейта.