Роковой портрет

И он ушел во мрак улицы, оставив меня с преданным мной мужем.

Через два дня я узнала от госпожи Алисы, что произошло после этого в Челси. Отец провел бессонную ночь. На следующее утро за завтраком он загадочно заговорил о том, что если человек видит, как из-за его ошибки гибнет доверенное ему сокровище, то должен отойти и послужить Богу.

— После обеда он вернулся из города, — рассказывала она, изумленно качая головой и понизив обычно такой бодрый голос. — Я как раз пришла из церкви. Он был у короля и подал в отставку, но не знал, как сообщить мне об этом. Он столько времени провел в обществе, все играя какую-то роль, что так и не научился быть открытым с близкими, ты согласна? Он не сказал прямо, а начал шутить. Помахав шляпой, он мне поклонился: «Неугодно ли леди пройти вперед, если лорд ушел?» Я, конечно, сразу догадалась. — Вспоминая разыгравшуюся сцену, госпожа Алиса невесело засмеялась. — Я живу с ним уже достаточно долго и знаю — когда беда, он всегда начинает с шуток. Я догадалась бы даже и без Генриха Паттинсона. Тот тоже все понял и принялся отплясывать и кудахтать: «Канцлер Мор уже не канцлер». Дурак — он и есть дурак.

На следующий день всю семью пригласили в Челси. Когда отец вернул печать, король произнес небольшую официальную речь, предоставив отцу право провести оставшуюся часть жизни в служении Богу. Отец сказал, что именно этого и хотел. Но Генрих дал-таки ему почувствовать свое неудовольствие. Он ничем не наградил отца за годы службы. Йорк-плейс остался пустовать. Нас призвали в Челси с практической целью перераспределения семейного бюджета.

Две ночи Джон провел в другой комнате. Днем он молился в церкви Святого Стефана, на обед не приходил домой, избегал меня и не говорил ни слова, а в глазах затаилась животная боль. Меня мучили угрызения совести: я пришла в ужас от самой себя. Я выдала тайну мужа, сломала ему жизнь. И ради чего? Ради дешевой мести отцу. Я чувствовала — необходимо остановиться и присмотреться к себе. И мне не понравилось то, что я увидела. Разве я не такая же жестокая, как отец? Не такая же глупая и недальновидная, как Джон? Ответы не радовали. Я мстительная, нетерпимая! Одним словом, чудовище.

— Я бы сделала все, чтобы этого никогда не случилось, — рыдала я, царапая его дверь. — Все. Прости. Прости. Я не хотела сделать тебе больно. Я люблю тебя.

Мои извинения, мольбы и признания не производили на Джона никакого впечатления.

— Все в порядке, — только отвечал он из-за закрытой двери. — Я сам должен был понять, как важно ему об этом знать. Мне следовало догадаться. Рано или поздно тайна все равно бы вышла наружу. Не мучь себя.

Он оказался добрым, много добрее меня, даже в отчаянии. Но конечно, не считал, что все в порядке. Его выдавал голос. Я понимала: его сердце разбито. Я написала безумную записку отцу: «Отец, прости, ты прав, я ничего не поняла, я глупая девчонка, пожалуйста, прости меня». И на нее я также не получила ответа.

Никто не знал о скандале в моем доме. Когда в Челси мы с Джоном сошли с лодки, где провели больше часа и не произнесли ни слова, первым я увидела мужа Маргариты Уилла Ропера. У него покраснели глаза, светлые волосы разметались, а симпатичное юное лицо было крайне напряжено. Уилл обменялся с нами рукопожатиями — так он пытался избавиться от мальчишеских манер и придать себе весу как члену парламента. Да пускай! Он заполнил постыдную пустоту между мной и мужем.

— Он хочет поговорить с нами за обедом. Нужно быть очень внимательными и осторожными, — прошептал Уилл. Когда мы вошли в дом, выяснилось, что шепотом говорили все и все говорили только о «нем», не утруждая себя пояснять, о ком идет речь. — Он держится прекрасно, но ему очень тяжело. Он даже говорил о мученичестве! Сказал, что будет счастлив, если жена и дети помогут ему достойно умереть, что он с радостью пойдет на смерть. — Он покачал головой, старой благоразумной головой на молодых плечах. — Я, конечно, понимаю, почему он так держится, — неуверенно прибавил Уилл.

Все уселись за стол (кроме Елизаветы, разумеется; она с детьми находилась далеко, в Шропшире, но Уильям Донси, приехавший в парламент, сидел в конце стола — все то же дурацкое лицо без подбородка и те же энергичные, внимательные глаза). Впрочем, все сидели с красными глазами и напряженными бледными лицами. Даже Цецилия не хихикала. Она лишь крепко сжала руку Джайлза Херона. А молодой Джон, полагая, что на него никто не смотрит, потирал себе лоб, пытаясь унять головную боль. Он хотя и женился на хорошенькой Анне, остался жить в Челси, поскольку в тяжелое для отца время о его карьере думать было некому. Я растрогалась, увидев, как сидевшая рядом с ним Анна, заметив его жест, нашарила у себя в кармане маленький тряпичный мешочек с вербеной: так я советовала ей снимать боли. Все были подавлены, так что мы с Джоном не выделялись на общем фоне: никакой необходимости объяснять наше трудное молчание.