Роковой портрет

— Что ты несешь, Дейви? — крикнул он.

— Приказ короля, доктор Джон, — дерзко ответил Дейви трескучим голосом. — Он велел епископам прикрыть их независимые суды. Прощайте, князья церкви! И никаких костров. Вообще никакой крови.

Джон почесал голову и несколько раз кивнул:

— Понятно. — Он пытался казаться спокойным. — Ну что ж, не кидай так высоко шапку, а то она улетит в канаву.

И испуганный Джон зашел ко мне в комнату, молча, без приглашения, без улыбки. Я напугалась не меньше. Этого было достаточно для объявления перемирия. Мы быстро что-то накинули, бросились вниз и пошли по Чипсайд к Сент-Пол-кросс. Нигде не было ни одного священника, но в переполненных кабаках Чипсайд и Ладгейт-хилл пили, смеялись и кричали от радости.

— Знаешь, что Анна Болейн вышила на своем белье? — услышала я радостное карканье рыночной торговки. — «Это случится, хотите вы этого или нет». Маленькая умненькая авантюристка.

Увидев, как мы выходим из дома, Дейви с усмешкой приподнял шапку. В руке он держал бутылку пива.

Джон не пошел к доктору Батсу. Я не пошла с Кейт. Мы остались дома и сидели в саду, снедаемые каждый своими страхами, что со стороны походило на единодушие. Мы смотрели, как Томми играет под расцветающей яблоней, и каждый думал о своем. Днем, когда мы его кормили — правда, самим в рог ничего не лезло, — принесли записку от отца. Он собирался зайти к нам по пути домой.

Джон отправился к себе в комнату и делал вид, будто читает, а я несколько часов провела на кухне, наблюдая за приготовлением ужина и ощущая какую-то нереальность происходящего. Замечательный летний ужин: забитая вчера птица, баранья нога, свежие овощи, сытные яйца, миндальный суп, сладкий твороге мускатным орехом и сливками. Я вышла на улицу и в шумной толпе купила для Томми пончик. Он любил плотное тесто, посыпанное растолченными семенами, и очень обрадовался такому празднику.

После сожжения Джеймса Бейнема я впервые ждала отца. Я ожидала увидеть черные круги под глазами, морщины, серое, измученное, яростное лицо. До захода солнца меня колола жалость к нему. Он, наверное, в тупике. Мне представлялось, как он, разбитый, придет к нам и смиренно попросит совета. Представлялось, как я с горячими слезами буду умолять его отступить и как он в конце концов согласится и обнимет меня — настоящий отец. Просто удивительно, какие сердечные сцены невольно возникали перед моим взором.

Но когда он появился, его улыбка, как всегда, была теплой и широкой, а жесты уверенными. Его слуга снял накидку, Джон налил ему воды, а нам вина, и мы пошли в сад. Его внешняя уверенность заразила нас. Я не могла понять, что у него на душе. И испытала облегчение, когда мы остались наедине и он перестал улыбаться. Отец зарос, темный подбородок выдвинулся вперед.

— Ужасные дела, — сочувствующе сказал Джон, положив руку отцу на спину, а я грустно прижалась к нему сзади.

Отец кивнул, но промолчал. Он шел, глядя прямо перед собой. Джон не отнимал руки.

— Спаситель говорит, дети тьмы по-своему более умелы в политике, чем дети света, — спокойно начал он, и его голос не выдавал никаких эмоций. — И мне сейчас так кажется. Двор полон предателей, — добавил он уже более горько. — А духовный парламент полон дураков. Я никогда не видел такого количества епископов, не радеющих о своем долге. Я согласился на эту должность, полагая, что смогу продвинуть дело христианства. Но сейчас… — Он уныло замолчал. — Сейчас… — И опять умолк. Затем несколько успокоился и повернул к дому. Рука Джона, которую отец, кажется, не замечал, слегка касалась его плеча, но он даже не смотрел на нас. Может, пытался совладать со своим голосом. — Я чувствую, как постарел. — Он не ждал ответа ни от меня, ни от Джона. Мы и не отвечали. Ужин прошел в молчании. Слуги не сводили с отца любопытных глаз. — Вкусно, — автоматически произнес он, имея в виду дичь и баранину.

До тарелки он даже не дотронулся. Джон дождался, пока двери гостиной закроют, и лицо его исказило почти непереносимое сострадание.

— Вы всегда можете рассчитывать на нашу поддержку любого вашего решения.

Я сжала губы. Я так не считала. Даже если поражение отца означало, что он больше не сможет сжигать еретиков, я хотела от него только одного — чтобы он отступил.

— Еще так много дел.

Его глаза снова загорелись. Загорелись тем светом, который я ненавидела. Я поняла — он не признает поражения и не готов сдаться.

— Ты должен отступить. — Я нарушила молчание, сама удивившись не меньше их обоих. Отец и Джон обернулись ко мне с широко открытыми глазами. — Ты много сделал, отец. Твоя совесть должна подсказать тебе этот выход.

Джон шагнул в мою сторону, бросив предупреждающий взгляд. Но отец обошел его и посмотрел мне в глаза.

— Мег, — легко упрекнул он меня, и улыбка, недостигающая глаз, коснулась его губ, — что тебе известно о политике?

Не обращая внимания на бешено бьющееся сердце, я упрямо ответила:

— Ничего не известно. Зато кое-что известно о кострах.

Джон разинул рот.

— Мег неважно себя чувствует.