Роковой портрет

— Вино ангелов… Знаете, картезианцы так называют слезы. — Гольбейн покачал головой, стараясь не выдать изумления. Он старался вообще ни о чем не думать, а только смотрел на свою модель и пытался помочь ей вернуть самообладание. — В юности я провел у них целый год, — продолжил Мор. Его голос постепенно снова набирал силу. — Я тогда думал стать монахом — мне и сейчас иногда кажется, что я сделал неправильный выбор, — но Эразм говорил, что я сошел с ума. Он не переносил никаких видений и явлений. Равно как и слез. — Он печально улыбнулся. — И рыбы, коли уж на то пошло. Он все время говорил: «Неужели вы полагаете, что вонять, как выдра, божественно?»

Гольбейн представил, как Эразм, произнося эти слова, брезгливо морщит тонкий нос, и рассмеялся, начиная осознавать, что его не вышвырнули из дома, а обняли как близкого друга. Какое невероятное облегчение!

— Знаете, мне его не хватает, — сказал Мор, улыбаясь художнику, но все еще как-то потерянно. — Он последний из старых друзей того времени. Я не часто получаю от него известия. А это очень трудное дело — одному хранить тайны. — Он замолчал. Взял себя в руки. Улыбнулся Гольбейну со всей силой своего обаяния. — Ну что ж, мастер Ганс, не хочу больше ничего говорить, — увереннее прибавил он. (Хотя не настолько уверенно, чтобы Гольбейн, купаясь в лучах тепла, любви и счастья, вдруг не заметил, как он похудел и сколько у него появилось седых волос. «Как же я не видел этого раньше? — думал художник. — Он стареет».) — Мне нужно привести себя в порядок. — Мор, извиняясь, указал на забрызганные грязью сапоги. — И не хочу вас задерживать. Вам нужно закончить картину! — В дверях он остановился и, глядя Гольбейну прямо в глаза, произнес еще одну фразу: — Я рад, что Эразм рассказал вам.

Художник попытался было вернуться к работе, но заметил, что у него трясутся руки. Он не мог даже ухватить кисть.

Ему следовало успокоиться, и он принялся за старого сэра Джона Мора, умершего пару лет назад. Хорошая, простая, изнурительная работа — именно то, что ему сейчас нужно: никаких интеллектуальных усилий, просто перенесение образа и аккуратные мазки. Но, когда появились дети и комната заполнилась возней и смехом всех этих черноволосых Томми и Джейн, их визгами, топотом, он испытал почти облегчение.

Он их не слышал, просто каким-то чутьем понял — за ним наблюдают, а обернувшись, увидел на пороге озорные, широко раскрытые глаза. Они отпрянули, искусно изобразив испуг, но на самом деле прекрасно поняли — его можно не бояться. Через несколько минут дети уже носились по комнате, залезали под стол, на стулья, стучали по картине, дергали занавески, рылись в мешках, засовывали пальцы в краски, мазали друг друга дорогостоящими материалами и, умирая со смеху, подставляли ему животики для щекотки.

— Эй! — шутливо кричал он, отбиваясь тряпкой. — Нельзя! Ах вы, маленькие непослушные обезьянки!

В ответ они визжали еще громче. В принципе он не имел ничего против. Пускай побегают. Он смотрел на возню у себя под ногами и вдруг понял — их вроде стало больше, чем за завтраком. Вероятно, пока он разговаривал с Мором, приехали еще гости. Он всмотрелся в ребенка, энергично раскачивавшегося у него на ноге и бившего его по голени, явно давая понять, что Гольбейн должен его покатать. У малыша была густая шапка черных волос, темные глаза и длинное худощавое лицо, общие для всех его родственников. Но если у остальных были длинные прямые носы со слегка загнутыми вниз кончиками, что они, судя по всему, унаследовали от Мора, то этот ребенок обладал явно орлиным носом.

Гольбейн готов был поклясться — где-то он уже видел этого мальчика. Он задумался, внимательно рассматривая его проницательным взглядом художника. Ну да. Конечно. Тот самый малыш, которого он столько раз в прошлом году видел с Мег в Лондоне, когда она шла в церковь. Сын Джона Клемента? Томми? У него опять затряслись руки. Как же он мог пропустить приезд Мег? Он с силой подхватил малыша под мышки, поднял повыше и спросил:

— Тебя зовут Томми? — Малыш захохотал и кивнул. — Я так и знал! — победоносно сказал Гольбейн. — И ты приехал сегодня утром? — Еще один кивок и улыбка. — С мамой?

Маленькие ноги радостно брыкались в воздухе.

— Да-а! — радостно завизжал он. — Я плиехал ф мамой!

Гольбейн твердо поставил его на пол.

— Ну ладно, я хочу с ней поздороваться. Прямо сейчас. Пойдем, Томми, отведи меня к ней. А вы все ну-ка выметайтесь!

Он выдворил детей из комнаты, крепко закрыл за ними дверь и следом за визжащей радостной толпой направился в гостиную. Сердце его громко стучало в груди.

Из гостиной доносились приглушенные женские голоса. Виднелись четыре женских затылка. Первой на детский шум обернулась Маргарита Ропер.

— Тихо, дети. Вы слишком расшумелись. — Затем заметила Гольбейна. — Мастер Ганс! — Три остальных чепца тоже обернулись. Он слышал ее голос словно издалека. — Входите, входите.