Роковой портрет

Ни одна из трех юных матрон не спустилась к обеду. Но все в доме знали — Маргарита и Цецилия объявили о своей беременности. Отец долго беседовал наедине с мастером Гансом — тот его рисовал, и лорд-канцлеру пришлось сидеть совершенно неподвижно — и узнал обо всем последним. Такой же сияющий и счастливый, он произнес за них и их неродившихся детей — своих первых внуков — особую благодарственную молитву. Он даже нарушил правило и выпил немного вина, чокнувшись с довольными, раскрасневшимися зятьями Уиллом и Джайлзом. За будущих младенцев не пил только Уильям Донси. Он, как преданный супруг, остался наверху со своей женой.

После обеда я дождалась, пока он спустится, и заглянула к Елизавете. Она лежала на кровати, но не спала, лицо слегка порозовело, хотя по-прежнему было печальным.

— Я целый день варила имбирный чай. Ты слышала? Маргарита и Цецилия беременны. Им так плохо, что они пили только этот чай.

Она подняла на меня глаза.

— Так ты знаешь, — без выражения сказала она. — Я тоже.

— Значит, у нас будет трое октябрьских малышей! — воскликнула я, пытаясь притвориться удивленной.

— Да, — вяло ответила она, затем взяла себя в руки. — Мне очень плохо, — жалобно добавила она. — Ты сделаешь мне еще чаю?

Я натянула ей одеяло под самый подбородок и подоткнула его сбоку.

— Лежи в тепле, — сказала я. — Это не займет и минуты.

Пока я терла имбирь и кипятила настой, она лежала тихо. Я даже подумала, что она задремала, и удивилась, услышав усталый, еще более жалобный голос:

— Это к тебе приезжал вчера Джон Клемент?

Я помолчала, размышляя, как лучше ответить. Но когда обернулась, намереваясь поставить ей дымящийся чай и приготовив уклончивый бессодержательный ответ, она уже спала.

Глава 6

— Это будет замечательный семейный портрет, — заявил мастер Гольбейн, ведя меня в маленькую гостиную, превратившуюся в его мастерскую.

Комната имела симпатичный вид, хотя в ней и царил беспорядок. У окна стояла тренога (к ней еще были прикреплены первые, сделанные вчера наброски с отца), повсюду валялись драпировки, предметы, которые он рисовал на своих картинах. На столе, где Гольбейн намешивал краски, громоздилось почти столько же кувшинчиков, порошков, масел, пестиков, ступок, мисочек, как и в моем лекарственном сундучке. Я тут же почувствовала себя свободно и засмеялась.

— Да… Столько детей! Вам придется быстро нас рисовать, а то скоро дом превратится в детскую.

Тут я покраснела и не сразу смогла взять под контроль свои мысли или, точнее, тело. Оно вдруг позволило мне заглянуть в свою тайную мечту о моем округляющемся животе и представить гордость, которую я испытала бы под знакомыми, изящными руками человека, по праву считающего себя собственником брыкающейся, толкающейся будущей жизни. Я пару раз хлопнула себя по щекам, стараясь отогнать видение, но не смогла вернуть лицу хладнокровное, сдержанное выражение. Гольбейн усмехнулся. Он смотрел на меня, но словно не видел ни пылающих щек, ни вообще меня, для него я стала линиями и цветовыми пятнами, он мысленно вертел меня во все стороны, так что я наконец смутилась. Гольбейн указал мне на стул.

— А можно прежде посмотреть портрет отца? — с любопытством спросила я.

На его лицо легла тень. Он покачал головой, подошел к треноге и набросил на нее тряпку, как бы защищая от меня.

— Пока нет, — сказал он. — Еще не готово.

— А когда вы начнете писать, будет можно? — упорствовала я.

Он слегка удивился и посмотрел уже иначе, вдруг увидев меня. Затем как-то неопределенно покачал головой и просто ответил:

— Да. Позже. Это всего лишь первый набросок. Я бы хотел довести его до ума. Надеюсь, это будет важный портрет для моего будущего. Вы понимаете?

Я понимала. И не обиделась на прямоту. У него был всего лишь день, чтобы схватить лицо отца. Тот уже снова уехал в Лондон. Таким образом, у мастера Ганса оказалось больше времени для нас, поскольку мы никуда не отлучались. Но важнее всего ему отец. Я застыла, приняв позу для портрета, у меня все затекло, то и дело что-то чесалось. Порой я погружалась в прострацию, но при этом нетерпеливо представляла, что шаги за дверью принадлежат не слуге или посыльному мальчишке, а Джону Клементу, неожиданно вернувшемуся сообщить всем, что он просит моей руки.

Мастер Ганс о чем-то рассказывал. Он говорил монотонно, может быть, желая успокоить меня и удержать на месте. Время от времени он ловил мои взгляды, перебивая ход мыслей, в которых Маргарита Ропер радостно бросалась в мои объятия, поздравляя нас с Джоном, Цецилия смеялась при виде несвойственного мне девичьего смущения, а молодой Джон Мор был просто поражен. Его, впрочем, поражало все. Но чаще Гольбейн своим странным, невидящим взглядом мастерового все-таки смотрел на картон или на какую-нибудь часть моего тела. Я слушала его из розового облака счастья, откуда-то сверху и издалека.