Роковой портрет

— Жестче? — переспросила она, но легко, как будто ей понравился мой вопрос. Приглашение к откровенности, которое мне попадалось во взгляде, исчезло: она явно думала о другом. Улыбка стала шире, она уперла руки в бедра и по-хозяйски осмотрела свою большую удобную кухню. — Что ж, если и так, давно пора. Я не возражаю, если у нас погостит этот чудной, но добрый и честный мастеровой, да еще с задатками торговца, а вот выставить всех этих бездельников и взяться за карьеру твоему отцу самое время. И с переездом это стало намного проще — ведь в городе первый попавшийся Том, Дик или Гарри мог зайти и застрять на несколько месяцев. И застревали. Нет, не могу сказать, что скучаю по всем этим лондонским глупостям. — Я вздохнула. Не такого ответа я ждала. Она, кажется, вообще не обратила внимания на то, что отец все с большим увлечением охотится на еретиков, и села на своего конька — наших никудышных прежних гостей, иностранных гуманистов. Госпожа Алиса взяла тот полушутливый тон, с помощью которого изображала сварливую вздорную жену. — Эразм, да и все они… — Она как будто не поняла меня и закивала, словно все, в том числе и я, считали их занудами, заслуживающими лишь презрительные насмешки. — Все эти шибко умные расстриги. Слишком умные — себе на голову. Путаются в словах, лопаются от гордости, пускают дьявола через черный ход и иногда даже этого не замечают, и, конечно, все ленивые, почти все. — Она взяла два мускатных ореха, которые ей принес поваренок, кивнула ему, даже не удостоив взглядом, положила орехи на деревянный стол и продолжила говорить, изливая хорошо отрепетированное возмущение: — Взять хотя бы тех, с кем твой отец познакомился, когда был молодым: англичане, Линакр, Джон Колет, — ладно, у них, кажется, сердце было на месте. — Очевидно, она расценивала мое молчание как согласие. — Про них я слышала одно хорошее. Открывали школы для бедных мальчиков, лечили больных. Джон Клемент тоже — скромный добрый мужчина.

Она замолчала и, хотя я резко опустила голову, мне показалось, впилась в меня глазами. Я только молилась, чтобы мне удалось не выдать тайного счастья, захлестнувшего меня при упоминании дорогого имени. Обрывочные воспоминания о губах, жесткой щеке, сильных длинных руках, мужском запахе кожи и сандалового дерева невозможно было разделить с мачехой, пусть и хорошей. Но даже если она заметила предательские знаки любви, то никак этого не показала, а просто набрала побольше воздуха и продолжила:

— Я за всех людей, которое делают в мире добро. Но у меня никогда не было времени на остальных. Иностранцев. Краснобаев. Объедают мой дом и даже не замечают, что перед ними стоит. Сидят за моим столом и мелют языком по-гречески; ни тебе «спасибо», ни «до свидания». Не дают моему мужу спать всю ночь, треплются попусту — о философии, поэтических переводах, требуют церковь к ответу, — но пальцем о палец никто не ударит, чтобы сделать чью-то жизнь лучше. — Она смешно прищурилась, и я засмеялась вместе с ней. Хоть я и знала наперед все, что она скажет, у нее было умение заставить собеседника смеяться в нужных местах. — О, у меня просто руки порой чесались вмазать этому Эразму в ухо, когда он начинал дразнить твоего отца «вполне придворным». — Она подняла руки, как будто собиралась вмазать в это самое отсутствующее ухо. — Твой отец стал лучшим юристом в Лондоне задолго до того, как они к нам понаехали. Лучше бы он думал о карьере, а не убивал время с этими болтунами и не парил в облаках. Как же мне хотелось, чтобы этот высохший голландец убрался подобру-поздорову. Он был хуже всех, но я ничего не могла с ними поделать, — прибавила она уже серьезнее. — Говорят, говорят, говорят, реформируют одно, восторгаются другим, изменяют то, улучшают это. По мне, они воспринимали себя слишком всерьез. Все им не так. Я считаю, бери жизнь, как она есть. Ходи в церковь. Подавай милостыню. Делай свое дело. Живи по воле Божьей. И радуйся тому, что Он тебе дает. Расти детей, люби семью, заботься о стариках. Устраивай по вечерам представления, если хочешь! Играй на лютне, если уж тебе так нужно! Но не носись ты так со своими дурацкими идеями, выбивая остальных из колеи.

Я сделала шаг вперед и подняла руку, надеясь, что теперь, когда ее знакомый монолог достиг логического конца, смогу наконец задать свой вопрос.

— Я об этом и говорю. Ты не думаешь, что теперь отец еще сильнее увлечен идеями, чем когда с нами жил Эразм? — быстро спросила я. — Вся эта охота на еретиков… Его никогда нет, а если и приезжает домой, то запирается в Новом Корпусе и пишет свои гневные обличения. Я никогда раньше не видела его разгневанным. Даже не считала способным гневаться. Раньше от идей, своих и Эразма, он всегда смеялся. Это тебя не беспокоит?