Роковой портрет

Но дома он вел себя как медведь. Рычал на бедную Эльсбет до тех пор, пока ее лицо не становилось таким же суровым и грубым, как и красные от дубления кожи руки в засученных рукавах. Он ненавидел вонь дубленой кожи, она преследовала его, даже еда пахла кожей и нищетой. Ненавидел бесконечное хныканье маленького Филиппа, его запуганный вид, брюзжание Эльсбет, что он не заботится о ребенке. Он возненавидел и долгие душеспасительные разговоры своих друзей гуманистов, раньше приводившие его в восторг. Частично он даже винил их в своем унынии, в том, что они своей заумной болтовней об испорченности клира и очищении церкви затеяли всю эту кутерьму. Посмотреть только, куда завели их идеи! И ведь как запаниковали гуманисты, даже самые решительные реформаторы, от бешеного восторга, в который привели чернь их изящные формулировки. Даже брат Лютер метал с виттенбергской кафедры громы и молнии в тщетной попытке остановить головорезов, разрушающих цивилизацию.

Вдруг Ганс Гольбейн возненавидел глупые и умные лица гуманистов. Присвоенные ими латинские имена казались ему такими претенциозными. Под их влиянием его брат Прози переименовал себя в Амброзия. Ганс не был о себе такого высокого мнения и в нынешнем мрачном настроении категорически отказывался от латинизированного имени, которым они настойчиво продолжали его называть, — Олпей. Если уж они так безнадежны и им непременно нужно придумать что-нибудь классическое, то пусть назовут его, как Альбрехта Дюрера, Апеллесом. Только о таком имени мог мечтать художник. Величайший античный мастер, придворный живописец Филиппа Македонского, знаменитый портретист. И, сидя с ними в кабаке, он в гремящей тишине опрокидывал одну кружку за другой, ненавидя тонкое издевательство желчного Микония: «Бедный влюбленный Олпей топит свое горе в пиве».

И не стало работы, почти никакой. Теперь, когда кругом кипела ненависть, когда все могло измениться за один час, когда крестьянские восстания в деревнях открыли дорогу иконоборцам и те толпами хлынули на городские улицы, бросая камни в окна, сжигая религиозные картины и вдребезги разбивая статуи, состоятельные люди не очень-то хотели выставлять напоказ свое богатство, заказывая фрески. И конечно, не было новой работы в церквях, чьи стены оголились и их замазали белой штукатуркой. Кругом закрывались мастерские художников. А за единичные заказы — жалкие книжные гравюры или вывески для постоялых дворов — приходилось бороться, и в жесткой конкурентной борьбе Гольбейн подошел к черте, казавшейся ему пределом.

А какие надежды кружили ему голову! Но три года назад все планеты сошлись в созвездии Рыб и наступила эра хаоса и разрушения. Это случилось, когда Магдалина не вылезала из его мастерской, с готовностью драпируя свои обнаженные формы каким-нибудь клочком бархата или шелка для позирования. Когда было достаточно работы и он мог объяснить, зачем содержит натурщицу. Когда он просто не мог справиться со всеми заказами. Когда иллюстрировал Новый Завет в переводе Лютера на немецкий, который издавали Адам Петри и Томас Вольф, а от последнего, самого обаятельного в Базеле человека, озорного невысокого блондина с огромными зубами, сверкающими глазами и темным родимым пятном на щеке, помимо ухмылок и благодарности за то, что художник его лучшее издание сделал еще удачнее, Гольбейн получил и дополнительные деньги. На них он накупил Магдалине платьев, и еще осталось Эльсбет на хозяйство. Что ж, по крайней мере он выполнил хорошие работы.

Гольбейн толком не читал раньше Новый Завет (латынь он знал не очень хорошо; за это его особенно высмеивал кружок гуманистов, собиравшийся у издателя Иоганна Фробена). И он рисовал на пределе. Он впервые мог передать божественную правду, действительно, как он теперь знал, заключенную в Библии, не прибегая к помощи священников или проповедников, рассказывавших ему, как они ее понимают. Он почувствовал себя просвеченным, очистившимся, преображенным правдой.

Когда начались беспорядки, Ганс Гольбейн благоденствовал дольше остальных — он работал над заказом на фрески для ратуши. Но бюргеры испугались смелых рисунков, выполненных им для последней стены, — лицемерные, хотя и почтенные иудеи отшатываются от Христа, который, указывая на блудницу, предупреждает их: «Кто из вас без греха, первый брось в нее камень». И лицемерные, хотя и почтенные, бюргеры разорвали с ним контракт. Они предпочли голые стены сомнениям в их искренности. И деньги кончились.