Роковой портрет

Сначала он говорил об отцах, вообще об отцах. Банальные фразы вроде того, как многому они нас учат и как они нас любят. Затем, как о чем-то совсем обычном, рассказал о смерти своего отца; о том, какое облегчение испытала его жена оттого, что ей больше не придется посылать старику деньги, выкраивая их из крошечного семейного бюджета; о том, как трудно было выцарапать отцовские художественные материалы у монахов-антонитов в Изенгейме, последних заказчиков старого поденщика.

— Я два года писал бургомистру, прежде чем дело уладилось. Эльсбет этого бы так не оставила.

Гольбейн рассказал также о набросках лица и шеи Томаса Мора, сделанных им вчера. Он уже наколол рисунок крошечными булавками, по две-три дырочки на дюйм, и сегодня, закончив сеанс со мной, подготовит холст для портрета и нанесет на него эскиз — призрак реальности, виденной им так недолго. В малюсенькие дырочки на рисунке он надует угольную пыль и соединит пунктир линией. В результате на холсте получится прекрасный контур. И вот его-то он мне покажет. Затем он умолк, забыл про меня и сосредоточился на работе.

Пауза дала мне время обдумать непростой разговор, состоявшийся у меня вчера с госпожой Алисой. Когда я в ее кухонном царстве искала мисочки для имбирного чая, она вдруг показалась из кладовки, держа в крупных грубых руках светло-серую форму с петушиными мозгами для очередного обеда. За ней, как обычно, толпились поварята, нагруженные петушиными тушками, мешками сахара, корзинами с апельсинами, кувшинами с гвоздикой, мускатным цветом и корицей. Она готовилась наблюдать за тем, как будут подбирать ножи и горшки для варки, кипячения, парки в видах праздничной трапезы. Гостям, особенно таким любителям сытных мясных лакомств, как мастер Ганс, она всегда старалась продемонстрировать свое кулинарное искусство. Госпожа Алиса часто повторяла, что отец равнодушен к ее блюдам: он всегда накладывал себе чуть-чуть с самого ближнего к нему кушанья (хотя мы все знали — втайне он любил ее пудинг из яиц и сливок). Она явно намеревалась наготовить горы для мастера Ганса и думала о второй половине дня.

Но увидев, как я в раздумье стою у вертела над двумя маленькими медными мисочками, которые она так заботливо вычистила песком перед приездом мастера Ганса (конечно, она не ожидала, что он будет вертеться на кухне; это был просто предлог использовать небольшую часть ее неисчерпаемых запасов практической энергии), мачеха услала поварят в кладовку за мускатным орехом. При всем ее недостаточном знании латыни и нарочитом презрении к зубрежке она тонко чувствовала людей и, вероятно, заметила, что я хочу побыть с ней наедине. Поэтому хоть госпожа Алиса и удивилась слегка, увидев меня на кухне, но не задала ни одного вопроса, а просто тепло сказала:

— Для своих отваров возьми маленькую. Большую я использую для сливок.

Я на мгновение смутилась. Конечно, я не хотела рассказывать ей про имбирный чай для всех трех ее падчериц, ведь это равносильно объявлению об их беременности. Пусть уж докладывают сами. Но заметив добродушный взгляд — с тем же блеском, согревшим меня, когда я впервые попала в дом на Баклерсбери, и выражением ненавязчивой приветливости («Как тебе будет угодно»), — я решила поговорить с ней, как с Джоном, о моих тревогах, связанных с отцом. А вдруг она тоже рассмеется над моими страхами, с надеждой думала я. Теперь, когда я чувствовала, что счастье возможно и, пожалуй, даже недалеко, имело смысл узнать, как его достичь и попытаться удержать.

Я решила быть смелее. Но мне не хотелось с ходу спрашивать ее про узника в сторожке. Ведь я даже не знала, известно ли ей о нем, и все-таки рискнула подобраться как можно ближе.

— Ты готовишь для нашего гостя? — спросила я, невинно улыбнувшись в ответ. — Мне понравилось, как он уплетал твои лакомства. И здорово, что отец увлекся картиной. — Я осторожно подбирала слова. — Он уже столько времени только и думает, что о делах короля. Иногда меня тревожит… — Я набрала побольше воздуха и выпалила: — Тебе не кажется, что отец стал… ну, жестче… с тех пор как мы переехали в Челси?