Роковой портрет

Недели через две портрет отца был почти готов, а групповой, более сложный, только вызревал. Мастер Ганс последовал моим советам, касающимся изображения отца. На фоне зеленого занавеса, позади его хмурого заросшего лица, он нарисовал свободно свисающую веревку. Красные бархатные рукава выглядели очень эффектно. И все эти разные штуки как-то неплохо смотрелись вместе. Я почти гордилась, глядя на портрет. Как и он — это было заметно.

Я сидела у окна и читала, когда услышала, как он с Елизаветой вернулся с послеобеденной прогулки по саду. У нее уже начал расти живот, она стала мягче и спокойнее, как любая беременная женщина, — даже по отношению ко мне. И была трогательно благодарна мастеру Гансу (как и я) за его бескорыстную доброту.

— Если у меня будет сын, — сказала она, соскребая грязь с сапог и снимая плащ, — у меня есть все основания назвать его в вашу честь, мастер Ганс.

Я улыбнулась. Значит, она не утратила своей страсти к пустым комплиментам. Я не могла себе представить, как высокомерный Уильям Донси полюбит сына с рабочим иностранным именем Ганс. Я думала, что задохнусь от смеха, представив себе эту дикость, как вдруг она весело прощебетала:

— Иоанн. Это по-латински. Но мой ребенок будет англичанином, правда? Значит, он будет носить имя Джон.

Глава 7

Только я привыкла к новому, более приятному ритму жизни в Челси — каждое утро сеансы у мастера Ганса: сначала отец, за ним я, потом все родные дети Мора Елизавета, Маргарита, Цецилия, молодой Джон, его невеста Анна Крисейкр, — потом старый сэр Джон, наконец, как полагается, госпожа Алиса, все по очереди, — как вдруг он нарушился столь же внезапно, сколь и сложился.

В четверг вечером в начале февраля — стояла темная влажная зимняя ночь, река почти залила сад, ветер шумел в ветвях деревьев — отец вернулся со службы, промокнув до костей, но глаза его искрились мыслью. И эта мысль не погасла, даже когда он отбросил все остальное, связанное с дорогой: переоделся, согрелся у камина и присоединился к ужину. Он едва сдерживался, глядя, как госпожа Алиса поддразнивает Николаса Кратцера.

— Ей-богу, мастер Николас, вы уже достаточно долго в нашей стране, могли бы и поприличнее говорить по-английски, — говорила она, привычно помаргивая.

Ей очень нравились мастер Николас и мастер Ганс, их скромность, физическая сила, всегдашняя готовность помочь ей снять что-нибудь с высокого буфета. Они совсем не похожи на жалких скаредных гуманистов, говорящих на латыни, которых она, как выяснилось, всегда ненавидела. Вот эти — настоящие мужчины. Им тоже нравился ее резкий юмор.

— Ах, я учить английский только лет двадцать, — засмеялся мастер Николас, утрируя акцент и радуясь своей грубой шутке. — Как можно говорить хорошо этот ужасный язык за такой маленький время?

Мастер Ганс, до сих пор молча опустошавший тарелку со своим обычным аппетитом Гаргантюа, вдруг ухнул со смеха — он знал, что его английский уж точно оставлял желать лучшего. Он смеялся так заразительно, что все начали всхлипывать и хвататься за бока. Отец одобрительно улыбался, а после ужина увел Кратцера и Гольбейна к себе.

На следующий день, в пятницу, отец заперся в Новом Корпусе, молился и постился всю ночь. Шел дождь, и мастер Ганс решил поделиться со мной новостями.

Ближе к обеду я зашла в его мастерскую, намереваясь позвать художника и модель к столу, но Цецилии, которая вообще-то должна была ему позировать, там не оказалось. Сначала я подумала, что он отпустил ее, так как для работы слишком темно — в большом зале зажгли свечи уже днем. Гольбейн тщательно заворачивал бутылочки в тряпки, запихивая уголки внутрь, чтобы они не подавились. Тренога и серебряные карандаши лежали уже обмотанные и перевязанные. Его плоское лицо сияло, а короткая борода от удовольствия вздернулась вверх. Даже густой запах вареного карпа с кухни — рыбы, которую, как мастер Ганс говорил мне, он ненавидел, — не мог согнать улыбку с его лица.

— Что случилось? — удивленно спросила я.

— Мы едем ко двору! — ответил он немного громче, чем следовало, и немного радостнее, чем следовало. Затем спохватился, опустил голову, усмиряя ребяческую радость, и взял себя в руки. — Кратцер и я. Ваш отец нашел нам работу. — И радость опять вспыхнула на его лице.

— Но, — запнулась я, удивившись своей внезапной эгоистической, детской обиде, — как же портрет отца, который вы так никому и не показали? Как же наш групповой портрет?

— Потом. — Он с любопытством заглянул мне в глаза, словно пытаясь прочесть ответ на какой-то свой вопрос, и несколько мягче прибавил: — Всего на пару месяцев. Мы вернемся. Я доделаю семейный портрет к концу лета. Он будет очень хорошим. Вы… — Он помолчал. — …Будете очень красивой. — Мастер Ганс снова замялся, будто хотел добавить что-то еще.

Я улыбнулась, вспомнив, что нравлюсь ему, и легко сказала:

— Ну что ж, мы будем скучать без вас, мастер Ганс. А что за работа при дворе?