Роковой портрет

Гольбейн понял, что она его допрашивает, но не знал, как ответить, и беспомощно развел руками. У него не укладывалось в голове, как об остроумном, обворожительном человеке, служившем ему моделью, могли ходить по Стил-Ярду такие чудовищные слухи. Мор ему нравился. Он полюбил его искрящийся ум и горевшие мыслью глаза. У него не сходились концы с концами.

— Ах, клевета преследует нас везде, — пробормотал Гольбейн. — Если вы действительно хотите узнать правду о человеке, единственно честный путь — высказать ему все сплетни в лицо. И если вы верите человеку и способны потребовать у него правды, то поверите и ответу. И тогда сможете забыть о ложных слухах.

Мег очень внимательно смотрела на свои руки и ответила не сразу. Гольбейн уже решил, что девушка задумалась о чем-то другом, но вдруг она мрачно произнесла:

— Что ж, конечно, в вашем портрете правда. Он не станет этого отрицать. Вам ничего не нужно менять. — И вдруг просияла. — А знаете, я поняла, чем можно его рассмешить. — Пришпоренная мыслью, она встала и бросилась из комнаты, прошептав: — Не уходите.

Гольбейн терпеливо и недоуменно, но с надеждой и радостью от ее вспыхнувших смехом глаза, ждал. Мег вернулась с двумя большими отрезами красного бархата. Улыбка освещала ее лицо.

— Что это? — растерялся Гольбейн.

— Рукава, что же еще, — весело ответила Мег. — Посмотрите.

И она натянула их поверх льняных рукавов его рабочей блузы. Действительно рукава — большие, красивые, из алого бархата, с роскошными пуфами и богатыми складками на локтях, длинные, мягкие, свободные внизу. Сверху пришиты пуговицы, чтобы пристегивать к платью. Но самого платья нет. Гольбейн никогда не видел ничего подобного и беспомощно смотрел на Мег, торопливо привязывавшую пуговицы под кружевами его блузы. Он отгонял от себя мысли о том, что она его раздевает, еще более смелые мысли, она как-то очень выразительно мотала головой, и на лбу у него выступила испарина. Он быстро отвернулся и стал смотреть в окно.

— Ну вот! — И Мег отступила.

Гольбейн с облегчением тоже сделал шаг назад и осмотрел себя. От шеи до пояса он выглядел настоящим грандом. Примерно одна восьмая тела была покрыта драгоценной итальянской тканью. Все остальное обтягивала грубая одежда ремесленника — скромная шерсть и кожа. Она засмеялась.

— Семейная шутка, — весело сказала Мег, мысленно перенесясь в счастливое прошлое. — Вы, конечно, знаете: отец по старой памяти еще работает юристом pro bono publico[12] в лондонских гильдиях. Ну вот: несколько лет назад, накануне войны с Францией, когда в Лондон приезжал император Карл Пятый, отцу поручили сказать речь, дабы восславить дружбу двух монархов, и дали десять фунтов, чтобы он сшил себе новое бархатное платье. Конечно, этого оказалось слишком мало для целого платья. Я не знаю, заметили ли вы, но отец ненавидит наряды, и он заказал одни рукава. Ровно на десять фунтов. Он их любит и, когда едет ко двору, надевает на обычное платье. Его слуга их терпеть не может. Бедный старый Джон Вуд думает, что отец так издевается над своей должностью, но на самом деле он просто веселится. Это у него такое лекарство от тщеславия. У меня тоже.

В ее голосе звучал вызов. Вызов дочери, которая прекрасно знает сильные и слабые стороны любимого отца и не собирается скрывать их от собеседника, смело приглашает его улыбнуться. Но ему вовсе не хотелось улыбаться. Он смотрел на алые бархатные рукава, думая о своем; у него зрела мысль.

— Ладно… просто красные бархатные рукава… из-под накидки? — спросил он. Художник уже видел, как это будет. То, что нужно. Оставалось только… — Да-да… это хорошо. Мне бы вот только найти череп… — размышлял он вслух. — Я хочу поместить в углу memento mori. Понятия не имею, куда он подевался. Вечно у меня все пропадает.

Гольбейн в сердцах начал рыться в своей куче и по рассеянности не заметил, как она прикрыла рот рукой и тихонько засмеялась.