Роковой портрет

Он производил впечатление человека, имевшего за плечами немало сражений и знавшего горечь поражений. Будучи более объективным, Ганс Гольбейн невольно проникся бы уважением к тому, кто, как он интуитивно чувствовал, научился благодарно принимать поражения и одерживать победы, приспосабливаясь к новым обстоятельствам. Но при мысли об этом человеке Гольбейн ощущал напряжение соперника. Он не намерен давать Джону Клементу никакой форы, в чем-то там сомневаясь. Этот человек — неудачник, он так решил, и обеим женщинам будет лучше, если они это поймут.

Но вряд ли стоило делиться с Елизаветой своими соображениями насчет Джона Клемента. Про женщин он точно знал одно — их страстную, самоотверженную любовь к детям. Самое лучшее, что он мог сейчас сделать для Елизаветы, — это дать ей надежду на счастье, о котором она нынче и помыслить не может, но которое ждет ее за углом. В последующие дни он каждый день гулял с ней в саду, собирал для нее птичьи яйца и красивые камушки, рисовал новорожденных херувимов. И, отгоняя чувство вины по отношению к Эльсбет, оставшейся в Базеле с будущим младенцем и двумя детьми, тоже нуждавшимися в его заботе, он говорил о радостях женщины, дающей миру новую жизнь.

Приятно было творить каждый день это маленькое добро, к тому же работа у Ганса Гольбейна не клеилась. Портрет сэра Томаса не получался. Эразм рассказывал ему об образцовом остроумном, скромном, безупречном гуманисте. И сейчас Ганс Гольбейн жалел, что две ночи подряд пил с Николасом Кратцером, слушая его испуганные рассказы о появлении Мора в Стил-Ярде во главе вооруженных войск. Кратцер услышал об этом от немцев, живших в своей лондонской резервации. Купцы невинно ужинали в цеховом зале на Казн-лейн, что недалеко от причала с деревянным краном. Они целый день разгружали зерно, воск, лен, перетаскивали товары на склады и очень проголодались. И вдруг, окруженный сверкающими мечами, к ним вломился мрачный, заросший щетиной Томас Мор. Он искал еретиков.

— Меня послал кардинал, — сказал он. — Во-первых, кто-то из вас обрезает монеты. Но кроме того, мы располагаем достоверными сведениями, что многие из вас хранят книги Мартина Лютера. Нам известно — вы ввозите эти книги. Нам известно — вы мутите христиан, подданных его величества.

Он арестовал троих купцов, велев увести их прямо ночью. У него находился еще и список, и тех, кто был в этом списке, забрали на рассвете. На следующее утро он вернулся — прищуренные глаза, плотно сжатые губы, — и его злодеи обыскали комнаты и перерыли все сундуки. В тот день для увещеваний к кардиналу Уолси отвели еще восьмерых немцев.

Плохо, что он это знал. Еще хуже — что он знал про Кратцера. Этому умному добропорядочному человеку покровительствовал не только сэр Томас, но и кардинал Уолси. Он мог рассчитывать на влиятельных английских поклонников своей науки, беспрепятственно наслаждаться обществом сэра Томаса и в то же время втайне считать себя самым свободомыслящим из свободомыслящих. Астроном хвастался (правда, шепотом и на всякий случай по-немецки; все-таки не следовало отпугивать патрона, уважаемого всем христианством, даже если он на самом деле не так обезоруживающе мил, как в стенах собственного дома), что написал кумиру Ганса Гольбейна, Альбрехту Дюреру, поздравив его с тем, что «весь Нюрнберг стал евангелистским», и пожелав Божьей помощи в деле упрочения реформированной веры. И вот все то, что Гольбейн не должен был знать, но знал, а также то, что он знать мог (сэр Томас подозревал, будто ересь проникает в Англию главным образом через неугомонных немецких купцов, снующих по Стил-Ярду), вылезало на портрете. И с холста на него смотрело лицо тирана с покрасневшими глазами, тонкими губами и жадными руками.

Не складывалась даже композиция. Гольбейн предполагал в углу поместить memento mori[9], но куда-то пропал череп, с помощью которого он обычно напоминал портретируемым и зрителям о бренности всего мирского. Наверное, кто-то или он сам засунул его куда-нибудь между книгами и сапогами. Гольбейн никогда не умел беречь вещи и не имел ни малейшего представления, где в Лондоне можно достать человеческий череп. Если только сходить в Стил-Ярд? Там он по крайней мере сможет объясниться. Но он знал: идти в Стил-Ярд — хуже чем просто глупо.

Он не мог отогнать тревогу. Она изводила его каждое утро, пока напротив сидела Мег. Он тайно мучился на послеобеденных прогулках. Как одержимый по вечерам смотрел на картину. А она не получалась.

Если он не терзался по поводу портрета Мора, то места себе не находил из-за чувств Мег Джиггз к Джону Клементу. Она светилась изнутри. Гольбейн заметил, что она каждое утро подбегала к телеге и спрашивала у кухарки, нет ли для нее чего из города. Зная ее лучше, он бы понял, действительно ли ее сияющие глаза говорят о влюбленности. Но он не мог читать в ее сердце; она не читалась — как отблеск солнца на воде.