Роковой портрет

— Мастер Ганс, вы не заметили? Это я пару дней назад убрала ваш череп. Он под столом, на кипе рисунков. Я прикрыла все покрывалом, чтобы там никто не шуровал. Я имею в виду ваши работы, а не череп. У вас могут быть неприятности. — Гольбейн словно прирос к полу и то краснел, то бледнел — она видела его работы. Затем заметил ее улыбку — почти заговорщическую — и вздохнул. Ему показалось, он не дышал целую вечность. — Коли уж мы заговорили об этом, не ходите в Стил-Ярд, если поедете с мастером Николасом в Лондон. — Мег говорила быстро, понизив голос. Предупреждала. — Отцу не нравится то, что там происходит; особенно после того как Уилл Ропер чуть было не сделался еретиком. Вы должны быть очень осторожны. — Он кивнул, посмотрел ей в глаза и убедился — ей известны все слышанные им мрачные слухи. — Не думайте, будто отец всегда такой ученый и благородный, каким вы его видите дома. Заигрывание с идеями Лютера грозит бедой. Вам нельзя рисковать. — Гольбейн опять кивнул, еще глупее. — Если вы мне не верите, загляните как-нибудь в дальнюю сторожку. — Мег замолчала, как будто испугавшись, что зашла слишком далеко, закусила губу и спросила совсем другим тоном: — Скоро ведь обед?

Ганс Гольбейн кивнул, готовый теперь повиноваться каждому ее слову, и вышел следом за Мег из комнаты. Только тут он спохватился, что на нем все еще пышные красные рукава, и кинулся назад. Несколько невеселых минут он расстегивал пуговицы и развязывал тесемочки толстыми пальцами-сосисками, по разным причинам дрожавшими.

Зря я разоткровенничалась! Я поняла это почти сразу. Но меня понесло. Мастер Ганс казался таким чистым, и мне захотелось без экивоков объяснить ему, как серьезно он рискует.

На следующее утро в той части дома, где обитали слуги, парило большое волнение: ночью из сторожки сбежал узник. Поломанные колодки одиноко болтались на петлях. Веревка, связывавшая руки маленького сапожника, валялась на полу. Дверь нараспашку. Кухарка Мэри и наша горничная Нэн только об этом и говорили, что было довольно странно — ведь все мы делали вид, будто вообще ничего не знаем про узника, пока он не сбежал. Они судили да рядили, кто открыл дверь: может, садовник?

Перед последним сеансом у мастера Ганса я сходила на место преступления. Как приятно, что тощие плечи больше не поднимаются в такт мольбы о смерти! Втайне я надеялась — у бывшего пленника хватит ума не пойти прямо домой на Флит-стрит, в объятия стражей порядка, а где-нибудь отсидеться. Я спрятала веревку в мешок, захлопнула дверь и направилась обратно. Вдруг в кустах у ворот что-то блеснуло — нож с одной наточенной стороной, каким пользуются художники. Его я тоже положила в мешок.

Была пятница, отец приехал домой. Не сняв плаща и грязных ботинок, он сидел у камина и смотрел в огонь. Вид у него был усталый, но спокойный. Сойдя с лодки, он сразу направился на поиски садовника, и тому крепко досталось. Я все думала, смогу ли когда-нибудь последовать совету мастера Ганса и прямо спросить отца, кто был этот человек, в чем его обвиняли и, самое главное, почему его держали у нас дома. От таких мыслей сердце начинало бешено стучать. Самым смелым оказался Уилл Ропер — нежнейший Уилл, ныне ярый католик и покорный раб отца. Но когда он робко посетовал, что порученный отцу негодяй сбежал, а мы все закивали и забормотали что-то в том же духе, сэр Томас Мор только засмеялся, словно исчезновение пленника не имело никакого значения.

— Что же я могу возразить человеку, который так долго находился в неудобном положении, что решил немного подвигаться? — легко сказал он.

Сбитый с толку Уилл криво улыбнулся. Мы разошлись по своим делам. Я, не сказав ни слова, немедленно вернула нож мастеру Гансу. Он вспыхнул до корней своих рыжеватых волос и неловко спрятал его.

— Вы помните наш вчерашний разговор? — Я предупреждала его. Гольбейн кивнул и уставился на свои похожие на бревна ноги. Я поняла, что он не на шутку испугался. — Насчет memento mori, — продолжила я теплее, решив, что хватит его пугать. — Я вот о чем подумала. Может, что-нибудь посложнее черепа? — И с ловкостью продавца единорога с Баклерсбери я вытащила из мешка веревку. — По-латински «веревка» будет funis, a funus — это «похороны», «труп», «смерть». Из этой веревки получится прекрасный memento mori. Все будут в восторге от вашего глубокого знания латыни. — Я помолчала. — А вам это поможет избавиться от забывчивости.

Его лицо сейчас могло сослужить отличную службу начинающим художникам — вот как надо изображать растерянность. Губы шевелились, как у выброшенной на берег рыбы. Он тяжело дышал. Милый искренний человек, он так быстро таял, когда дерзал думать, будто ему удался дипломатический трюк или обман. Затем мастер Ганс взял веревку и несколько раз перевел глаза с нее на меня. До него медленно дошло, что мне можно доверять, и в знак признательности он закивал, глаза заблестели, а из утробы, как из глубины колодца, взмыл смех.

— Funus — funis, — хмыкнул Гольбейн. — Просто замечательно.