Роковой портрет

Иногда самая что ни на есть материальная реальность менее реальна, чем тени. Джон Клемент моргнул, но не сразу узнал испуганное лицо молодой женщины, стоявшей перед ним, смертельно бледной, с расширенными от страха глазами и подрагивающими уголками рта. Он был не здесь: он опять ребенком играл в бабки со своим братом Эдуардом. Бросая биты, мальчики приседают на тонких ножках. За дверью слышны сердитые голоса взрослых.

Разные голоса в разные годы. Вот его отец рычит от гнева, затем бьет кулаком но столу, расшвыривает стулья или всаживает нож в портьеру. Мать отвечает холодно, хлестко или громко, сердито кричит. Дядья. Дядя Ричард, всегда предупредительный с детьми, мрачный, суровый. И, безжалостно кусая пальцы или губы, глухим голосом северянина так же безжалостно выкладывает нежелательные факты или неприятную неизбежность. Дядя Георг с увядшей миловидностью капризного ребенка, во взрослом человеке превратившейся в свою противоположность… Все его попытки кому-то угрожать, кого-то запугать, подкупить, перехитрить выходят наружу, все измены становятся явными, неизменным остается только нрав. И он воет от ярости. Бабки. У одной голос, как будто скребут по железу; другая все время прибедняется, хнычет, но стоит сказать ей что-нибудь поперек, превращается в ядовитую змею. И спокойный взгляд Эдуарда. Маленький Ричард знал — его собственное детское лицо скоро примет такое же выражение: покорный страх ребенка, не имеющего никакого влияния на взрослых, коверкающих их жизни. В безумии коверкающих собственные жизни.

Им незачем ломать голову над географическими названиями, доносящимися до них во время ссор взрослых за дверью. Они всегда куда-то переезжают, хотя, в сущности, это все одно и то же место. Они вечно отступают или наступают; вечно вырабатывают позицию по отношению к голословному предательству какого-нибудь бывшего друга, союзника или члена семьи. Вечно осаживают детей, пытающихся понять, что же происходит. Вечно грозят проклятиями. Вечно делают всевозможные выводы из реляций о последних сражениях. Речь не о том, кто прав, а кто виноват. Как злобные разумные существа, они знают — виноваты практически все взрослые. Нет никакого смысла в распределении позора или выслушивании лживых, ревностных самооправданий. Детям приходится решать более насущные вопросы: как изменится их жизнь в результате того или иного ожесточенного сражения и в каком новом коридоре они окажутся через неделю. Их жизнь полна неуверенности и страха, но уровень знаний различен. Ричард на три года моложе, то есть на три года меньше достоин доверия. Эдуарду еще хоть что-то говорят (хотя и врут).

— В один прекрасный день ты станешь главой этой жалкой семьи, она принесет тебе много хорошего, — бормотал отец, когда напивался и становился слезливым.

Но обращался он только к Эдуарду. И изливал душу мальчику, который при этом только вздрагивал и кивал. Эдуард не хотел быть главой этой жалкой семьи. Он не хотел знать, кого преследовал, кого хотел убить или на кого хотел напасть его отец и почему вчерашний самый близкий друг сегодня оказывался заклятым врагом. Он не хотел сидеть за столом со вселяющим ужас белокурым ураганом, глядя, как он хрустит костями птицы и опрокидывает бочонками вино. Он рос тихим ребенком, таким тщедушным для своих лет.

Джон Клемент помнил, как он завидовал Эдуарду и вместе с тем испытывал облегчение, что не слышит всех этих словоизвержений. Он помнил, как в детстве всегда хотел, чтобы его обнял отец, даже такой непутевый, чтобы, прежде чем этот крупный человек свалится в забытьи, пошептаться с ним.

Вряд ли мальчик действительно хотел выведать отцовские секреты. Как-то раз, в возрасте восьми лет, бесцельно гуляя по коридору, толкаясь в незапертые двери, тихонько что-то насвистывая, растерянный после похорон Анны, он ненароком заглянул в переднюю и увидел напротив под окном извивающегося человека и кучу шевелящейся одежды. Человек оказался отцом, он лежал на животе, корчился и шумно дышал. Из-под него торчали руки и ноги другого человека. И к нему повернулась голова женщины с длинными темными волосами. Он тихо вышел и направился к себе, продолжая насвистывать, но отец успел его увидеть.

В своих покоях мальчик подошел к окну и принялся играть со шпагой, недавно ему подаренной, — из серебра, с гербом на эфесе. Он вытаскивал ее из ножен, получая удовольствие от скрежета металла, и засовывал обратно, снова и снова, не думая ни о чем. Так что, когда ворвался отец, растрепанный, все время одергивавший одежду, как будто не был уверен, что она в порядке, он удивился. Отец с тревогой посмотрел на сидевшего у окна мальчика и сказал:

— Мне показалось, ты что-то видел.

Все знали — он не пропускал ни одной женщины, и все закрывали на это глаза, но он все еще боялся, что его застигнет жена.