Роль читателя. Исследования по семиотике текста

В случае же Марии Магдалины знание о том, что ее глаза – солнца, а волосы – реки, никак не способствует лучшему пониманию личности этой женщины; таким образом, изощренный художественный механизм, который побуждает нас увидеть метафорные отношения на уровне семантики, оказывается или работающим вхолостую, или обманчивым. Наша способность пользоваться данным кодом никак не расширяется, потому что мы вряд ли когда-либо попадем в такую ситуацию, в которой сможем воспользоваться вновь метафорой подобного рода. Поэтический эффект в данном случае можно признать ничтожным, потому что поэзия здесь, очевидно, «ничему не служит». Напротив, «selva oscura» у Данте отсылает нас к незамкнутой цепи смысловых (семантических) ассоциаций, которые уходят своими корнями в традицию символических и теологических толкований и которые позволяют нам говорить о жизни, о грехе и вообще о ситуации человеческого существования на Земле. Это именно то, что – интуитивно – названо кем-то «универсальностью поэзии»: поэзия способна провоцировать (to provoke, provocare) такие изменения в плане содержания, которые оказываются действенными и вне того конкретного контекста, в котором первоначально возникла та или иная семантическая подстановка.

Еще один поэт XVII века, Клаудио Акиллини, дает нам очевидный пример метафоры, «провальной» в плане содержания и к тому же не имеющей никакой опоры в плане выражения. Но Акиллини терпит неудачу не потому, что пытается связать между собой слишком «далекое»: напротив, он соединяет – без особо волнующих результатов – то, что наше обыденное знание давно уже соединило:

Sudate, о fochi, a preparar metalli…[178]

В этой строке, в плане выражения, нет никакой необходимости, которая оправдывала бы употребление глагола «sudare» («потеть»). Не нарушая ни размера, ни рифмы, вполне можно было бы сказать, например: «Bruciate, o fochi…» («Гори, огонь…»). Таким образом, речь может идти лишь об уровне содержания. А на этом уровне метонимическая цепь, лежащая в основе метафоры, хотя и вполне реальна и даже очевидна (огонь – жар – пот: огонь обретает в качестве собственной семы тот эффект, который он производит на других, и т. д.), но выглядит слишком вымученной и перекрученной; она требует от читателя игры, которая не стоит свеч: столько труда – и всего лишь для того, чтобы узнать уже известное, т. е. что огонь вызывает пот. Читатель отвергает приглашение к авантюре, не сулящей ощутимых результатов, – к лингвистической операции, которая, претендуя на создание чего-то нового, на самом деле не создает ничего и оказывается всего лишь утомительной тавтологией.

Другой случай – такие, например, суждения, как: «химический состав волос подобен химическому составу воды» или «огонь выделяет – через железы, подобные потовым железам человека, – некую жидкость, имеющую гомеостатические функции». Это суждения фактуальные. Как я уже писал прежде, семиотика не занимается определением того, истинны или ложны подобные суждения. Дело семиотики – определить, приемлемы ли они социально. Многие фактуальные суждения оказываются неприемлемыми не потому, что они ложны, а потому, что их приятие означало бы реструктуризацию или всей Глобальной Семантической Системы, или, по крайней мере, значительной ее части. Это объясняет, почему в определенных исторических условиях физическое доказательство истинности определенных утверждений не могло противостоять социальной необходимости отвергнуть эти утверждения. Так, Галилей был осужден не по логическим причинам (в терминах «истинно» – «ложно»), а по причинам семиотическим, поскольку ложность его фактуальных суждений доказывалась с помощью противоречивших им суждений семиотических – типа: «это не соответствует сказанному в Библии».