Роман

– Приятно слышать, – усмехнулся Роман в ответ.

– Да. Сердцу вашему годовалый бычок позавидует. Голова не кружится?

– Нет.

– Вы, батенька, потеряли порядком крови. Не много, но, судя по ране, довольно, чтобы продержать вас неделю в постели.

– Да что вы, Андрей Викторович! Зачем превращать всё это в трагедию? Я же не Мцыри, в конце концов.

– Вы не Мцыри, это верно. Но рана на локте вовсе не пустяковая. Да, признаться, меня не потеря крови беспокоит.

– А что же?

– Дельце в том, что то четвероногое, коего вы изволили убить…

– А откуда вам известно, что я его действительно убил?

– Как откуда? Он же, голубчик, давно ободран и в виде шкуры покоится на пялках там, у сарая.

– А как он попал сюда?

– Куницын вчера вечером взял собаку и поехал на то место, где вас нашли. Она пошла по следу. Нашла и волка, и вашу шляпу. И даже кузовок с грибами. И лосёнка дохлого.

– Вот оно что! – радостно удивился Роман и тут же пробормотал: – Постойте… а отчего же Татьяна Александровна спрашивала меня только что – убил ли я волка?

Клюгин равнодушно пожал плечами:

– Ну кто ж её знает. По-моему, эта девица немного того… Всё какими-то притчами изъясняется. А впрочем, кто по молодости не мудрил? Я вон в лаптях на лекции ходил, читал Григория Сковороду… А недельку вам полежать всё-таки придётся.

– Почему?

– Да потому что у этой канальи волка между зубами чёрт знает что. Гнилое мясо в натуральном виде. Раны я обработал как полагается, перевязку сменил теперь же. Но заражение крови – это заражение крови. Вам-то ещё пожить хочется. А?

– Хочется! – засмеялся Роман.

– Ну и лежите тихо, – сухо проговорил Клюгин. – Вы теперь герой, Георгий Победоносец. Когда встанете, как раз слух о вас уже пройдёт по всей Руси Великой. По всему болоту все заквакают: слава Воспенникову-победителю!

– Вы, Андрей Викторович, неизменны. – Роман откинулся на подушку. – Угостите папиросой.

– Bitte.

Клюгин достал папиросы, и они закурили.

– Скажите, какого чёрта вас понесло на этого зверя? – спросил Клюгин, доставая из саквояжа бинты, вату, склянку с мазью и ножницы.

– Он так отвратительно жрал лосёнка, что я не выдержал.

– И бросились с ножом?

– И бросился с ножом.

– Удивительно, как он вас не загрыз.

– Я сам до сих пор не верю, что я убил его, а не наоборот.

– М-да… любопытно. Для нашей вялотекущей жизни это прямо подвиг… ну-ка, дайте руку.

Роман протянул Клюгину руку, и фельдшер стал развязывать повязку на локте.

– М-да! – усмехнулся Клюгин. – Значит, вот вам как всё небезразлично.

– Не знаю, – пожал свободным плечом Роман, – просто жалко было слабого. А волк так омерзительно жрал. Этот хруст… До сих пор в ушах стоит.

– Да я бы если б даже ребёнка он жрал, ещё живого, и то б не вмешался. Одним мучеником меньше – и всё тут.

– Уж вы-то, конечно, не вмешались бы, – пробормотал Роман, чувствуя знакомую брезгливость к Клюгину.

– Ну правда, посудите сами, один жрёт другого, так что ж с того? Волку надобно жрать кого-то. Он же не корова. Вы не набросились бы на корову, когда она жрала траву. А чем этот паршивый лосёнок лучше? Или что, в вас эстетика, так сказать, восстала?

– Скорее этика, чем эстетика.

– Да какая, к чёрту, этика, это же четвероногие! – засмеялся Клюгин, ловкими, привычными движениями сматывая бинт. – Один жрёт другого, потом сам дохнет, удобряет землю, из неё растёт трава, которую в свою очередь жрёт новый лосёнок. Паскудный круговорот жизни. И нечего вмешиваться в него. Другое дело – инстинкт убийцы. Это ясно. Увидели дичь – погнались, убили. Это нормально, хотя тоже скучно. Но зачем объяснять это какой-то этикой, каким-то человеческим отношением? Сказали бы ещё, что вам по-христиански стало жалко этого лосёнка.

– А я именно это и хотел сказать. В каждом из нас живёт автономная мораль, в каждом есть добродетель. И сострадание есть в каждом. Оно может проявляться как угодно и вкладываться в разные, казалось бы, пустяковые вещи. Макарий Египетский, к примеру, пожалел однажды попавшую в паучью сеть бабочку. Это показалось ему торжеством греха над добродетелью. И он её освободил. Конечно, если бы погибла бабочка, ничего бы не произошло, никакой трагедии. Но он проявил себя как Homo sapiens. Как человек с автономной моралью. Называйте это христианством, буддизмом или просто добротой, как угодно. Во мне откликнулся мой нравственный закон, то есть – моя воля. Она и толкнула меня вперёд… Ух как больно… – Роман поморщился, так как Клюгин в этот момент не очень милосердно отодрал присохший к ране бинт.

– Автономная мораль… добродетель… – Морщась, Клюгин бросил старый, меченный кровью бинт на пол. – Да откуда вы точно знаете, что она обязательно в нас? Что доказывает это? То, что люди стараются до поры не убивать друг друга? Поверьте мне, милейший, объявите завтра о роспуске всех правительств, государственных учреждений, армий, об отмене всех законов – реки крови затопят землю. Потечёт, потечёт кровушка, и утонут в ней эти ваши “автономия морали”, “добродетель”, этические категории. Всё утонет. Всё.