Роман

– Тогда позвольте вас спросить, почему же эти злые и дикие, по-вашему, люди со времён Адама не только убивали, но и строили города, хранили культуру, объединялись в государства? Не является ли это доказательством того, о чём так просто написал Кант в “Критике чистого разума”?

– Они сбивались в эти самые государства, потому что подсознательно боялись себя! – резко отчеканил Клюгин, накладывая марлю с мазью на рану – Армия, полиция, департаменты – всё создано для обуздания самих себя, своих инстинктов. И культура тоже.

– То есть Бах и Рафаэль тоже, по-вашему, – для обуздания?

– Да, да. Для обуздания. Не дёргайтесь, молодой человек, а то соскочит. – Он стал перевязывать рану. – Бах, Бетховен, Рафаэль – всё это ширмы, крышки, под которыми клокочет libido, Tanatos, жажда убийства.

– Какая глупость… – вырвалось у Романа.

– Правильно. Это во все времена будет объявлено глупостью. Страх смерти – вот сила, создавшая все религии, породившая государства. Все, все боятся умереть. А я – нет.

Он завязал концы повязки узлом, обрезал ножницами, взял со столика мундштук с папиросой и, затянувшись, встал, подошёл к окну.

Минуты две в комнате была тишина, потом Роман произнёс:

– Мне кажется, Андрей Викторович, вы об этом жалеете.

Клюгин в ответ лишь усмехнулся и, вытащив окурок из мундштука, бросил за окно.

– Да, скажите, пожалуйста, отчего я так долго спал?

– Я вам опия дал. Вы тогда бредили, в беспамятстве были. Сон – лучшее лекарство, как говаривал Авиценна. Рана ваша вроде не нагноилась, мазь у меня дельная… Да, я ещё вчера барышне порошки дал – будете пить три раза в день. Натощак.

– А почему я здесь лежу, а не дома?

– Я посоветовал вчера оставить вас в покое. Хотя советовать вашим родным – занятие неблагодарное и бессмысленное. Здесь вчера творилось нечто невообразимое. Оплакивание Гектора. Вой, стенания, идиотские советы – тьфу! Терпеть не могу, когда сталкиваются медицина и родные больного. А ваши родственнички могут кого угодно из себя вывести. От их советов камни застонут. Дядюшка ваш, например, посоветовал мне дать вам рому. И знаете почему? Потому что он по цвету напоминает кровь и действует согревающе! Каково, а?

Роман засмеялся.

– Ага, легки на помине, – пробормотал Клюгин, глядя в окно, – едут забирать вас. Но это уже – без меня. Встречаться с ними мне резона нет – и так нервы ни к чёрту!

Он быстро подошёл к столику, побросал в открытый, пахнущий аптекой саквояж свои нехитрые принадлежности, захлопнул его и, подхватив, направился к двери, быстро говоря на ходу:

– Значит, главное – полежать, пить порошки, делать перевязки. Есть получше… Я вас навещу.

Дверь за ним захлопнулась.

“Видно, досталось ему вчера! – весело подумал Роман и, вспомнив про ром, засмеялся: – На кровь похож…”

Дверь приоткрылась, и вошла Татьяна.

– Едут ваши, – произнесла она, глядя своими внимательными глазами. Роман, с лица которого ещё не сошла улыбка, смотрел на неё с нескрываемым интересом.

– Отчего Клюгин так выбежал? – спросила она, отводя глаза.

– Испугался встречи с моими. Они вчера его вывели из себя.

Татьяна улыбнулась, и глаза их вновь встретились.

“Какое чудное создание! Почему я раньше не обратил на неё внимания?” – подумал Роман и спросил: – А где же ваш батюшка?

– Он на делянки поехал. Там артельные просеку делают.

Положив обе руки на высокую спинку подножия кровати, она смотрела куда-то вбок.

“Как она мила, – думал Роман, глядя на хрупкие плечи и тонкие, по-девичьи беззащитные пальцы, – как же она всё-таки мила!”

– Татьяна Александровна, скажите… – произнёс он, желая только одного – чтобы она посмотрела на него.

Она подняла взгляд, глаза их встретились.

– Скажите, пожалуйста, – проговорил Роман, чувствуя, как в груди у него при её взгляде вскипает жаркая волна, заставляющая его трепетать. – Скажите, – повторил он, и она, почувствовав всё, снова отвела глаза. Щёки её заалели.

“Господи, как быстро!” – мелькнуло в голове Романа.

Потупив очи, она стояла перед ним – стройная прелестная девушка с заалевшими щеками. Внизу послышался шум.

– Это ваши, – очнулась Татьяна от забытья и, коснувшись ладонью щеки, не взглянув на Романа, вышла.

– Это наши, – автоматически повторил Роман, – наши. Они ведь забирать меня приехали.

Он вздрогнул.

“Значит, я уеду отсюда? Как же так?.. Уеду… не буду видеть её? Да… Но там моя картина, мой дневник… занятия. Занятия? Чёрт возьми. Как же я её не увижу? Теперь ведь мне непременно надо видеть её”.

Послышался скрип ступеней, и в комнату вошли Антон Петрович с Лидией Константиновной. Таня вошла следом и стала у двери.

– В здравии, в здравии! – загремел дядя, обнимая Романа и целуя его в обе щеки. – Вот он, Зигфрид наш!

– Ромушка, мальчик мой! – обняла его тётя из-за спины Антона Петровича. – Господи!

Сквозь объятия и руки родных Роман взглянул на Таню. Она смотрела на происходящее с какой-то радостной грустью, глаза её радовались, а губы были грустны.

– Как же ты его, а? Расскажи немедля! – гремел дядя. – Я видал, он там висит распяленный! Матёрейший волчище! Как ты его?! Ну это же невозможно, господа хорошие!