Роман

– А я смотрю на нее из глазниц своего переразвитого русско-неандертальского черепа! – резко перебил его Клюгин и отрывисто засмеялся, не выпуская мундштука с папиросой из зубов. – Я духовный неандерталец, я ни во что, кроме смерти, не верю! Хэ, хэ, хэ! И поэтому я объективен, господа! И вообще, я спать хочу. – Он сунул костлявые длинные руки в карманы плаща, резко повернулся и пошел к телеге.

– Я спать хочу, спать, – повторил он уже менее разборчиво, словно для себя.

Подойдя к телеге, он сел на ее свободный край и плавно откинулся назад, угодив головой прямо на спину спящему Акиму. Объездчик, не пошевелившись, продолжал спать.

– Несносный человек, – пробормотал Красновский, косясь на прилегшего Клюгина. – Прямо какой-то Гамлет Крутояровский. Черт знает что!

– Андрей Викторович большой чудак, – с одобрением в голосе произнес Антон Петрович, отвинчивая пробку у фляжки. – Я его люблю.

– Да за что же?! – встрепенулся Красновский. – За цинизм и безответственность?

– За равнодушие к себе и за критический, как выразился Николай Иванович, взгляд. Хотя в большой дозе фельдшер утомителен.

– Какой критический взгляд! Какое там… – махал руками Красновский. – Циник. Циник и фигляр. Ничего не признает, никого не любит. Базаров какой-то доморощенный…

– Между прочим, я все слышу, – сонным голосом пробормотал из телеги Клюгин.

– Ну и на здоровье, – слегка стушевавшись, буркнул Красновский.

– Давайте-ка промочим горло, – предложил Антон Петрович, отвинтив наконец крышку фляги. – Прошу, судари, ваши бокалы.

Красновский, Роман и Рукавитинов протянули ему свои стопки. Антон Петрович наполнил их, налил в свою и бросил пустую фляжку на скатерть:

– Давайте-ка выпьем за нашу Русь.

– Давайте, – с каким-то облегчением произнес Красновский.

Четыре потемневшие серебряные стопки сошлись вместе, стукнулись друг о дружку.

Все выпили.

Антон Петрович шумно выдохнул, бросил стопку, потянулся за огурчиком. Рукавитинов отер усы и бородку платком:

– Чудно… Право, не помню, когда так вот в лесу, при костерке. Чудно…

– А я помню, – улыбнулся Роман. – Три года назад. В Вырубе. Но только не в мае, а в августе. И так же вот, вчетвером. Не помните, Николай Иванович?

– Что-то не совсем припоминаю…

– Мы тогда по тетеревиным выводкам ходили. Вы убили тетерку, по которой Петр Игнатьевич промахнулся.

– Аааа. Да, да. Вспомнил. Вы еще мне помогали вытаскивать ее из кустов. Вспомнил, вспомнил. И так же вот сидели выпивали. Вы помните, Антон Петрович?

– Припоминаю, – кивнул дядюшка, жуя огурец. – Тогда мой покойный Дик был и ваша Лада, Петр Игнатьевич, которая вскорости после этого принесла вам кучу премилых щенят.

– Лада? – встрепенулся Красновский. – Чудная была собака! Верхнее чутье изумительное, стойку держала превосходно.

– Ну, Дик, положим, работал не хуже.

– Что вы! Лучше Лады собаки сроду не было. Сколько я с ней походил… Да. И так быстро померла. За три дня кончилась. Наденька с Зоей так плакали…

Он вздохнул и, взяв со скатерти половинку яблока, откусил, стал рассеянно жевать, глядя на красные угли прогоревшего костра.

Кругом было по-прежнему тихо, но темнота уже не была непроглядной: небо посветлело, и меж деревьями стало угадываться пространство.

Клюгин и Архип спали в телеге, лошадь безмятежно щипала траву.

– А знаете, господа, я сейчас подробно вспомнил ту ночь у костра, – проговорил Рукавитинов. – Что удивительно, мы тогда тоже говорили о России и спорили о ее будущем. Но тогда главным спорщиком был Роман Алексеевич. А сегодня вы, Роман Алексеевич, молчали. Вам, значит, надоело спорить на эту вечную тему?

Роман ответил не сразу: выпитая водка, усталость и костер давно уже погрузили его в состояние полузабытья. Стряхивая дремоту, он повел плечами:

– Три года назад я действительно любил говорить о России. Потом я любил думать о ней. А теперь, Николай Иванович, я решил, что и то, и другое мне не подходит. Теперь я люблю жить в России, совсем так, как я любил в детстве. Но тогда это было бессознательно, теперь же я понимаю, где я живу, и мне от этого так хорошо, что даже не хочется говорить.

– Мудро сказано! – воскликнул Красновский. – Вы, Роман Алексеевич, мудры не по годам. А я вот, старая перечница, готов о России спорить на каждом углу, хоть с сапожником.

– Отчего так? – спросил Рукавитинов.

– Да оттого, что из-за таких вот нигилистов да разных темных личностей, – Он посмотрел через плечо на спящего Клюгина, – у нас, у русских, в голове полная каша: одни на запад смотрят, раскрымши рот, другие в страхе на восток пялятся, третьи пьют горькую. У русского человека хамства и лени и так отбавляй, что поделаешь, наградили нас татары этими грехами, а тут еще крикуны да критики с кукишем в кармане: «Россия болото, Россия – провинция беспросветная, России надо к немцу-англичанину в ноги бухнуться, России надо старую кровушку спустить, России надо то, России надо это…» Кричат на все лады, как сороки, мужик для них – пешка, Россия – шахматная доска, хотим – пешки сюда, хотим – сюда, а хотим – и смахнем их вовсе к черту да позовем немцев, пусть научат gut arbeiten!