Роман

В это время дверь балкона отворилась. На балкон вышла девушка в ночной голубой рубашке, с русыми распущенными волосами. Роман тут же узнал ее. Это с ней они зажигали в церкви пасхальные свечки от одного пламени. Затаив дыхание и не смея шевелиться, он смотрел на нее из-за белой яблоневой ветки. Она же, оперевшись о перила балкона, стояла с лицом, еще не отошедшим от сна, глядя на восток.

И когда первый луч скользнул по кронам деревьев, ее юные, по-детски припухлые губы тихо произнесли:

– Здравствуй.

Часть вторая

I

Что может быть красивей, милей и проще букета из луговых цветов и трав, собранного в горячую пору сенокоса?

Ни яркие розы, ни пышные гладиолусы, ни изысканные лилии и орхидеи не в силах затмить этой неповторимой красоты, этого подробного многообразия форм и соцветий: темно-синие, невинно склонившиеся колокольчики на тоненьких, робко подрагивающих стебельках; приветливые в своей простоте ромашки; грациозная «куриная слепота» с нежно-желтыми слезящимися цветками; пушистый нежно-розовый, доверчивый клевер; подробный, густой, как цветущая липа, зверобой; буйный, по-царски яркий татарник; скромный иван-чай; опьяняюще нежный «львиный зев»; прямодушный и неприхотливый, как средневековый воин, осот; желчная, крепкая сурепка; затейливые, словно вырезанные из сандалового дерева «кукушкины слезы»; незаметный тысячелистник и, наконец, изумительный, вплетающийся резными листьями папоротник. Сколько гармонии в таком букете! Свежесобранный, с еще не скошенного луга, перетянутый травинкой, он радует глаз, дышит густым ароматом трав, притягивая гудящих над лугом насекомых, – ему не нужны ни кубок, ни ваза. Граненая рюмка или узкий бокал подчеркнут его неповторимость…

Роман любил полевые цветы. Теперь, когда жаркий июль стоял на дворе, он собирал их часто, и почти в каждой комнате большого дома Воспенниковых стояли в рюмках, бокалах или просто в стаканах эти любовно подобранные букеты. Одно время он пробовал их писать, но маслу было не под силу передать все многоцветье луговой палитры, а акварель Роману не давалась. Рисовать же цветными карандашами казалось скучноватым занятием.

Букеты долго не давали покоя, притягивая глаз, отвлекая от почти ежедневных пейзажных экзерсисов, но – о радость! – пришла пора сенокоса, и все: букеты, живопись, чтение Шопенгауэра – ушло на задний план.

Как забилось сердце Романа, когда сквозь утреннюю дрему долетел до его слуха звонкий стук набиваемой косы! Зародившись в прохладном воздухе, он повис над рекой неповторимой мелодией, обещавшей очень, очень многое: ранние зори, блестящую от росы траву, с сочным шорохом падающую под жалом косы, приятную усталость плеч, обед на лугу с крестьянами, прогулки по лесу к дикому колодцу и, наконец, ни с чем не сравнимый запах подсыхающего сена.

Воспенниковы любили сенокос – и покойный отец, и Антон Петрович всегда ходили «покосить с мужиками», приучив к этому и Романа. Поэтому сегодня, пятого июля, все обитатели дома с раннего утра были подняты на ноги: на кухне стряпался скорый завтрак, в гостиной Роман и дядюшка обувались в лапти, у крыльца стояла на привязи запряженная в телегу одна из лошадей Акима, в то время как хозяин, кряхтя и цокая, смазывал дегтем оси колес. Роман первый покончил с новенькими, желтого лыка лаптями и, поднявшись с дивана, потопал ногами, проверяя, удобно ли в непривычной обувке. Ногам было легко и удобно.

– Не спеши, не спеши, Роман свет Алексеевич, – бормотал Антон Петрович, аккуратно наворачивая полотняные онучи на полную широкую ногу. – Лапотки – это тебе не яловый сапог. Тут, брат, как обуешься, так и походишь. Обуешься ладно – и походишь складно, а на скорую руку – обуваются на муку!

Эту прибаутку он повторял каждый раз при обувании лаптей, напутствуя Романа.

– Прекрасно, дядюшка! – усмехнулся Роман, застегивая расшитый ворот косоворотки и расправляя складки рубахи под плетеным кожаным пояском.

– В лапте, брат, сила! Величайшее изобретение русского ума. В нем нога как младенец в люльке, – заправляя конец онучи, басил Антон Петрович.

– Господа косари, к столу! – донесся из столовой веселый голос тетушки.

– Спешим, спешим! – загремел в ответ Антон Петрович, обувая лапоть и топая ногой.

Они быстро позавтракали и вышли из дома.

– Ну, как наш славный Росинант? – похлопал Антон Петрович смирно стоящую лошадь по бурой шее.

– Все ничаво, да телега стара, – поднялся с четверенек Аким. – На новой Марфа нонче дор продавать повезла.

– Ничего, борода, доедем! – успокоил его Антон Петрович, отвязывая лошадь.

Роман сел на край телеги, щедро застланный прошлогодним сеном, из которого торчали два плетеных кузова с едой и бочонок с квасом; в самом низу лежали две косы со спеленатыми полотнищем лезвиями.

– Ромушка, возьми топленого молока. – Лидия Константиновна спустилась к ним по крыльцу. За ней, придерживая крынку с перевязанным горлышком, осторожно сошла Настасья.

– Поставь, душа моя, – кивнул Антон Петрович. – В поле все сгодится, что пиется и ядится!

– Под горку шибко не гоните, – осторожно напутствовал Аким. – Порассохлася, чтоб ее…