Роман

Еще мальчиком, забираясь на крышу дома, он подолгу смотрел на реку, избы, церковь, деревья, замечая движущихся людей, животных, и приятное оцепенение охватывало его. Тогда он впервые стал чувствовать, что порой наблюдать мир гораздо приятнее, чем жить в нем. И он наблюдал в редкие минуты своего мальчишеского спокойствия, словно завороженный, следя за бегом далекой лошади, считая скворечники на шестах или загадывая, как быстро проплывет лодка от мельницы до церкви. Никогда не было такого, чтобы в пейзаже никто не двигался. Даже в пасмурные вечерние часы юные глаза Романа обязательно находили кого-то среди сумеречной зелени.

И теперь, вспомнив это подобие игры, он сразу же заметил первого человека в пейзаже. Им оказалась крестьянка, вышедшая на мосток к реке с тазом белья и деревянным пральником. Склонившись, она принялась полоскать белье, а через некоторое время стала быстро и уверенно отбивать его, поднимая и опуская свой пральник.

Куря, Роман вслушивался в этот единственный пока звук пробудившегося Крутого Яра и с тихим удивлением отмечал про себя, что ему совершенно не хочется смотреть на эту дивную живую картину глазами художника, а главное, что он уже и не смотрит этими глазами, а смотрит совсем обычно!

Но самое удивительное было в том, что его существо абсолютно не противилось этому, ему было хорошо и спокойно. Мысли о Татьяне снова овладели им. Разглядывая пейзаж, он то и дело представлял ее фигуру в том самом простом сером платье, возникающую то на берегу реки, то у церкви, то совсем близко – у родных лип.

«Она, вероятно, часто гуляет по лесу, – думал он. – Ходит меж деревьев, трогает их стволы».

Ее хрупкие руки всплыли в памяти, и сердце забилось. И словно старая рана открылась в груди, – рана сладкая, пьянящая и тревожащая.

– Я должен видеть ее, – произнес он, обращаясь к липам и реке. – Я три дня не видел ее. Целых три дня!

Ничто не могло оторвать Романа от этих мыслей: лицо Татьяны стояло перед глазами, ее робкий чистый голос мерещился повсюду.

Потушив папиросу о подоконник, он бросил ее вниз и, повернувшись, посмотрел на единственную глухую стену студии. Вся она была увешана эскизами к будущей картине. Эскизы были разные: почти мгновенные наброски углем, подробные рисунки сангиной и карандашом, несколько акварелей и, наконец, картинки, писанные маслом.

Он подошел ближе к стене. Несмотря на бросающееся в глаза различие эскизов, их объединяло то, о чем знал лишь автор: все они были написаны вечером, перед заходом или во время захода солнца. На всех эскизах край опускающегося светила выглядывал из-за дальнего леса оранжевым, красным или желтым сегментом одинакового размера. Такой же сегмент был нарисован карандашом и на самой картине.

Картина, которую собирался написать Роман, называлась «Закат» и должна была передать то неповторимое мгновенье, когда любимый пейзаж озаряется неизбежно исчезающим солнцем, а слабеющий луч скользит по кустам, верхам деревьев, кресту колокольни, словно навсегда прощаясь с ними. Передать это прощание солнца с природой Роман готовился все эти четыре месяца. Раньше это казалось ему невероятно трудным, более трудным, чем увидеть «нетварный» свет, каждый эскиз ему чем-то не нравился, он постоянно заменял старые новыми, а потом – наоборот, и никогда не был доволен.

Теперь же, глядя на увешанную стену своими «новыми» глазами, он радостно улыбался, эскизы нравились ему все. Да и вообще все окружающее нравилось: и белый нетронутый холст, и разложенные тюбики красок, и кисти, бодро топорщащиеся из вазочки, и эскизы, и потолок, и окно, и чудная, сбрызнутая росой природа за этим окном.

«Господи, как все хорошо! – радостно думал он, подходя к стене и трогая руками эскизы. – Как славно, что все это есть, все это существует. Теперь во всем этом есть смысл, теперь я все люблю и мне не надо что-то добавлять к этому миру».

Постояв у стены, он взял лежащий в углу на лавке кусок сложенного вчетверо холста и, развернув его, накрыл подрамник с начатой картиной…

За завтраком Роман непрерывно думал о Татьяне, пропуская мимо ушей все, что говорилось за овальным, по-утреннему чистым столом. Очнуться от своих мыслей ему пришлось лишь в момент упоминания Антоном Петровичем Гнилого колодца, который находился в лесу неподалеку от дома лесничего, а следовательно – и от Татьяны.

– Вообразите мое замешательство, – говорил дядюшка, делая себе бутерброд с черной икрой. – Я подходил с естественным желанием утолить, так сказать, жажду, пусть и не очень свежей водицей, а тут вдруг эдакая оказия!

Лидия Константиновна засмеялась, отворачивая краник у самовара и добавляя в чашку с чаем кипятка.

– Что? Какая оказия? – спросил Роман. – Вы, дядюшка, там кого-то видели? А у Адама Ильича вы не были? – Воспенниковы переглянулись и дружно рассмеялись.

– Я там, Роман, свет Алексеевич, видал всего лишь медведя! А Адама Ильича двадцать лет назад здесь и в помине не было! – смеялся дядюшка.

– Рома, ты опять ничего не слушаешь, – улыбалась тетушка, подавая ему полную чашку. – Скажи мне, что твоя рука?