Роман без героя

– Р-разговорчики в строю! – крикнул Шнурок и трижды опоясал Пармена сыромятным ремнем арапника. – На свои поминки, сволочи, идете, так помолились бы.

Пармен и ухом не повел на поглаживание плеткой. Но кровь, выступившая через рассеченную кожу, выкрасила спину.

– Так то, Маркел, моя поминальная молитва и есть… Страшной силы молитва.

– Заткнись, пень, коль до рассвета хочешь дожить…

– До рассвета – хорошо бы, – неопределенно ответил дед, поглядывая на черный горизонт.

Бабка растрепанной курицей хлопотала у протопленной с вечера печи.

На стол Параша уже успела выставить чугунок с вареной картошкой, миску квашеной капусты, соленые огурцы, большую бутылку мутного буракового самогона. В чистой пеньковой ширинке⁶⁸ лежал желтоватый шматок сала.

– А где праздничная посуда, бабушка? – спросил Шнурок, потирая руки.

Прасковья молча поставила на стол стаканы и расписные кружки.

– Да ты никак на всю семью чарок выставила, – принуждая Вару сесть в красном углу, под иконой, усмехнулся Маркел. – Нехай им там, в лесу, икнется. Потом вас помянут, партизанских родитилев…

Немцы, не понимая треп полицая, не присаживаясь к столу, по-походному налили себе в стаканы, сказали коротенькое «хох» – и выпили. Стали жадно закусывать. Шнурок потянулся было за бутылкой, но Дитер его остановил:

– Генук! Фатит… Тафай бензин!

– Яволь, хер Дитер! – козырнул Шнурок и выскочил во двор к мотоциклу. Пёс проводил его преданным взглядом.

Через пять минут полицай вернулся с канистрой. В теплой хате густо завоняло бензином.

Шнурок, не глядя на немцев, подошел к столу и махнул стакан без закуски. Крякнул. Потом протянул канистру Григорию Петровичу.

– Ежели жить хочешь, то покропи, Гиша, дедушку и бабушку бензинчиком. Как святой водицей.

Немцы, напряженно жуя жесткое сало, дружно закивали головами.

Карагодин стоял, опустив голову, шумно дышал. Кровь уже запеклась, больше не капала на пол… Но шею он повернуть не мог – острая боль пронзала порванные собакой мышцы.

– Не хочешь? – спросил Шнурок. – Жить, значит, не хочешь…

Карагодин напряженно смотрел в некрашеные доски пола..

– Не хочешь жить, расстреляем первого… И потом сожжем со стариками в их хате, – равнодушно сказал Шнурок, наливая себе еще стакан. Полицай в подтверждение своих слов достал из кармана немецкий «Вальтер» и снял пистолет с предохранителя. От металлического щелчка Григорий вздрогнул, потянулся к канистре.

– Вот так, дорогой внучок… – похвалил его Шнурок. – Помажь елеем головы бабушки и дедушки, помажь. Они заслужили получить именно от тебя такую милость.

– Григорий открыл канистру, плеснул бензина на застывшие ноги Пармена и Прасковьи.

– Да елея не жалей, не жалей – мучаться меньше будут, – поучал Шнурок.

Григорий приподнял канистру, но достать до головы высокого Пармена не смог – облил ему бензином плечи, потом обильно полил обездвиженную от страха старуху. Параша, не мигая смотрела непонимающими голубыми глазами на Григория, которого любила не меньше родных внуков, и шептала, как молитву: «Господь с тобой, Гришенька… Господь с тобой…».

– Тафай! – подтолкнул автоматом Григория Дитер. – Шнель, шнель!

Они вышли на крыльцо.

За ним поспешили Ганс и Маркел, потом выскочила Вара, фыркая от бензинового духа. Шнурок, засунув самогон в карман короткого черного пальто, поливал из канистры крыльцо тонкой бензиновой струйкой.

– На крыльчко, на ступеньки… Как-кап-кап… – нелепой песенкой звучал его слова.

Наконец, Шнурок отшвырнул к мотоциклу пустую канистру. Достал из коляски масляную ветошь, намотал ее на палку и поджег зажигалкой.

– Комиссар! – подошел он к Григорию Петровичу. – Ну-ка, зажги своим коммунистическим огнем партизанские сердца!.. Как вы там любите говорить? Из искры да возгорится пламень!

Карагодин сделал шаг к яруге. Шнурок достал пистолет и дослал патрон в ствол.

– Ну, поджигай!

Гришка, зажмурившись, взял факел, сделал пару шагов к крыльцу и бросил горящую ветошь на ступеньки. Голубоватый нежаркий огонь побежал по бензиновому ручейку в сени, потом в хату…

За окном было видно, как тут же запылала горница, как заметался по ней загоревшийся дед Пармен. В окно, со звоном вынося стекла, полетела табуретка…

Григорий видел, как пару раз еще мелькнуло обезумевшее от боли и страха лицо огненной Параши, как пылавшим бревном катался по горящей хате дед Пармен.

В вдруг: – У-у-у…

Долгий, нестерпимо долгий вой черного пса…

Очнулся он оттого, что Шнурок врезал ему по скуле.

– Ишь ты! – цыкнул он слюной через щербатые зубы. – В обмороки падаем, словно райкомовские барышни… Пшел в сарай, курва!

И он больно подтолкнул Григорий дулом пистолета в спину. Пошатываясь, как слепой, вытянув вперед трясущиеся обожженные руки, он толкнул массивную дверь овина.

Шнурок, подмигнув Дитеру, припер дверь тяжелым бревнышком, не поленился сходить к омету⁶⁹, притащил огромную кучу соломы и, прикурив сигаретку, бросил спичку в середину охапки.

– Собаке собачья смерть… – подмигнул он солдатам, подглядывая за палачом и жертвой в щель сарая.