Роман без героя

Вот Шнурок попросил у немцев сигарету. Те, оживленно болтая между собой, бросили полицаю целую пачку. Русский щелчком вышиб сигарету, долго щелкал бензиновой зажигалкой, сверкая искрами, летящими из-под кремня. Наконец фитиль загорелся, осветив лицо проводника овчарки. Сомнения отпали – это был Шнурок со своей собакой-людоедом. Партизаны рассказывали, что пес пьянел от человеческой крови. И не брезговал свежей человечиной, обгладывая трупы до пугающей белизны.

Гришка боялся пошевелиться. Но больше всего переживал за отца, которого так некстати припутал прямо в снегу черный приступ.

«Лишь бы ветер не поменялся…» – подумал Григорий.

Ночной ветерок дул со стороны неожиданной троицы.

Долговязый немец окликнул Шнурка и повел дулом автомата в сторону окон дома Захаровых. За стеклом окна явственно различался двигавшейся вместе с кем-то по хате огонек лампы или свечи.

– Яволь, господин Дитер! – козырнул под рваный треух Шнурок и позвал собаку: – Вара!..

Сука вдруг задрала морду в звездное и лунное небо и тихо завыла, закрыв, будто от блаженства, свои желто-красные глаза.

Уже ставший отходить после жестокого приступа Петр Ефимович вдруг вытянул губы и, не открывая глаз, в унисон собаке тоже завыл.

– Was ist los?!. – вдруг встрепенулся Дитер, не понимая, что происходит и откуда исходит этот странный звук.

Гришка, холодея сердцем, зажал рукой слюнявый рот воющего в ночи отца.

– У-у-у… – уходил в руку, в землю и черное небо этот предсмертный вой отца.

– У-у-у… – вторил ему черный пес.

– Молчи, молчи!.. Замолчи же! – все сильнее зажимал воющий рот Григорий. – Замолчи!..

Тело Петра Ефимовича безжизненно обмякло.

К яруге, где скрывались отец и сын Карагодины, уже с автоматами наперевес по снежной целине бежали немцы. Но их опередила Вара. Позади нее, сжимая в руке сыромятный арапник⁶⁶, приближался Шнурок.

Вара неслась к Григорию молча, оскалив клыкастую пасть. В мертвом свете полной луны комиссар хорошо видел, как медленно, неестественно медленно, будто тут же застывая на морозе, падала на девственно белый снег пенная слюна с оскаленных клыков.

Он вспомнил о штыке, который передал ему отец, но не сделал даже попытки, чтобы достать оружие – страх сковал все его члены. Григорий, не мигая, смотрел в страшные холодные глаза огромного пса, который, вздымая снежную пыль, как огненные искры, несся на него с одной целью – убить.

Но эта мысль уже не пугала Григория. Казалось, что он свыкся с нею за минуты, прошедшие после того, как он своими руками задушил воющего отца. Теперь он хотел только одного: конца этого ночного кошмара.

Вара налетела на него черным упругим комом. Как ангел смерти… Зубы её впились в шею Григория. Снег окрасился бурой кровью… Пес отпустил Григория и накинулся уже на мертвого Петра Ефимовича. Схватил труп за шею и потащил к хозяину, как охотничьи собаки приносят подстреленную дичь.

Григорий хотел закричать… Но вместо крика на волю вырвался долгий истошный хрип. Даже не хрип – леденящий душу хриплый вой обреченного на страшную смерть человека.

Он услышал, как что-то кричали немцы. Потом Шнурок ударил по окровавленной собачьей морде арапником, и пес нехотя отошел от добычи. Не позволили овчарке растерзать и живого Григория Петровича.

– Благодари господина Дитера! – нагнулся к залитому кровью лицу Григория Петровича Шнурок. – Ты им зачем-то живым еще нужен… Сожрать тебя Вара всегда успеет… Поживи пока, товарищ комиссар. Помучайся от своего страха…

Маркел подошел к немцам, стоящим в трех метрах от поверженного в красный снег Григория. Жестикулируя, полицай что-то рассказывал своим благодетелям. Дитер и Ганс, положив ручища на висящие на животах автоматы, захохотали, закивали головами.

Григорий, зажав рану на шее рукой, не спускал глаз со Шнурка и его собаки. Вара дисциплинированно сидела у ног хозяина, изредка поглядывая на шевелившегося Карагодина.

От созвездия Малого Пса оторвалась бледная звездочка и исчезла на ночном небосклоне. Луна равнодушно светила в глаза Григория. Он часто-часто заморгал, глядя на небо, которое видел в последний раз, – и плакал. Как малое дитя заплакал – навзрыд, роняя в снег горячие слезы.

Он, молодой, не поживший, не порадовавшийся вдоволь на этой грешной земле вот сейчас, через какие-то считанные минуты уйдет в черное небытие. В страшную ледяную и беспросветную бездну, полную мук и страданий нечеловеческих… И вырвавшийся из его груди страх, заполонивший всю его сущность, заканчивая ногтями на ногах и руках, сперва родил такую жалость к самому себе, такое сострадание к несправедливой судьбе, будто на красном подтаявшем от страха, горячей мочи человеческой снегу лежал не он, Григорий Карагодин, а какой-то другой, очень знакомый, дорогой ему человек… Но – другой. И ему впервые было по-человечески жалко другого человека…