Роман без героя

Подошел Шнурок. Он боялся посмотреть ему в глаза. Боялся увидеть над собой окровавленную пёсью морду с желтыми клыками, с которых капала бешеная пена. Он узнал его по сапогам – коротким немецким сапогам, в которых ходили все каратели, расквартированные в живописном большом селе Хлынино. Совсем рядышком от родной Слободы…

Он смотрел на эти сапоги, от которых, как ему показалось, зависит весь исход этой кровавой ночи. И он, забыв о ране на шее, которая, слава высшим силам, оказалась не смертельной (артерию собачьи зубы не задели), пополз к этим заснеженным сапогам с широкими голенищами. Он полз, роняя на снег свою кровь, роняя слезы жалости и мольбы… Он уже готов был поцеловать эту грубо выделанную кожу сапог солдат дивизии «Райх»… Только бы жить… Только бы жить… Любой ценой. Потому что у жизни вообще нет цены. Она бесценна. И что стоит это невинное унижение, билась эта мыслишка в жиле на виске, перед величайшим благом – жизнью!.. Да ради нее, ради того, чтобы жить, любить девок, радоваться терпкому вину, духмяным яблокам в саду, наслаждаться всем тем, что он едва-едва успел познать за свои неполные двадцать три года, не только расцелуешь эти грязные сапоги…

– Жить, комиссарик, хочешь? – услышал он над собой насмешливый голос Шнурка.

И он пнул его в лицо десантным немецким сапогом с широкими голенищами, за которые немцы закладывали запасные магазины для автоматов.

От страха и надежды он потерял дар речи. Из сдавленного, израненного сукой Варой горла вырвался лишь булькающий хрип.

Маркел еще поддал носком сапога.

– Хочешь, сучара, жить али нет?

Он хотел сказать: «да, да, хочу, очень хочу; ничего больше не хочу, как только – жить!», но вместо человеческих слов опять вырвался какой-то сип – будто из резинового баллона воздух спустили.

– Молчишь? – угрожающе спросил Шнурок. И позвал собаку:

– Вара!..

Черный пёс в три прыжка оказался у ног хозяина.

Выпучив от страха глаза, Григорий поднялся на четвереньки. Ноги и руки его дрожали, разбитое лицо заливала кровь… Он поспешно утвердительно закивал головой. Раз кивнул, другой, третий… Кровь виноградными гроздьями летела на сапоги карателя, и собака жадно слизывала их фиолетовым языком.

– Хер Дитер! Хер Ганс! Глядите-ка – пферд! Комиссар-лошадь!.. Ха-ха-ха…

Немцы, наблюдавшие эту картину, брезгливо засмеялись.

– Он, господа, так жить хочет, что от радости в зобу дыханье сперло!.. – веселился Маркел, буквально перегибаясь от смеха. – Обассался даже… И того, кажись… Воняет от комиссара. – Он раздул волосатые ноздри. – Кажись, марксизмом. Ха-ха…

Немцы ничего не поняли. И на этот раз даже не улыбнулись. Вара зевнула, уверенная в счастливом для нее финале, и отошла на шаг от своей добычи. Но желто-красных глаз с Григория не спускала.

– Зачем он вам нужен, господа… такой? Отдать его Варе на казнь – вот и вся недолга.

Дитер что-то тихо сказал Шнурову. И оба немца вошли в темный дом Захаровых. Через минуту там зажглась керосиновая лампа, послышались причитания старухи. Потом распахнулась дверь, и смеющиеся немцы вытолкнули автоматами на порог слободского великана – деда Пармена. Старик, всю жизнь проработавший в слободской кузнице, и к своим восьмидесяти годам не утратил здоровья и стати. Был он бос, в нательной рубахе и белых кальсонах с развязанными внизу длинными тесемками.

– А ну, немчура, осади! Не напирай сзади!.. – повел могучим плечом Пармен. – Ты пукалкой своей меня не пужай, не пужай, солдатик! Я свое уже отбоялся… Теперь твой черед.

– Тафай, тафай!..

Пармен ступил на снег, увидел младшего Карагодина, залитого кровью, и всплеснул руками:

– Гришенька!.. Что же эти ироды с тобой сделали?

Григорий Петрович всё это время стоял на четвереньках и машинально продолжал кивать головой. Теперь кивки получались мелкими, безжизненными… И никто уже не смеялся на «комиссара-лошадь».

– Дай я тебе, родной, помогу… – сжалился Пармен, подхватывая под мышки Григория Петровича. Немцы не вмешивались в семейную идиллию.

– Тафай, тафай! – добродушно улыбались они Пармену и вышедшей на крыльцо Параше. -Бабка, шнапс, сало, яйки!… Ха-ха…

– Праздник ведь у Захаровых. – осклабился Шнурок. – Внучок приемный в гости пожаловал! Накрывай, бабка, стол.

Прасковья потеряно прижалась к ледяному косяку двери, бросая быстрые вопросительные взгляды то на Григория, то на деда.

Пармен нахмурил косматые брови, сверкнул колючим взглядом.

– А твое место, Маркелушка, на варке⁶⁷… Ступай, гостёк дорогой, туда, тама давно свиньи ждут!

При слове «свиньи» немцы оживились. Закричали:

– Тафай, тафай в дом, русские швиньи! Шнапс, сало!

Дед, помогая Григорию Петровичу подняться на ступени крыльца, бодро (Григорию показалось, что даже весело) подмигнул Карагодину:

– Ты, Гриш, так не трясися… Самое страшное, что эти выблядки могут с нами сделать – это убить… А иде лутше щас: «там» али тута – нихто не знаить. Но вить и они сдохнуть… «Там» и свидимся, с дорогими моими гостями. На Страшном суде… Вот тама и расчет с них возьмут. Ничаво не забудется.