Роман без названия. Том 2

– De gustibus non est disputantum (о вкусах не спорят), – сказал он, – хотя ваша поэзия в своем роде, с которым я незнаком, может быть красивой, я не сторонник этой школы.

Они пошли дальше в одну сторону, разговор, хоть прерываемый, не спеша продолжался.

– Я классик, убитый классик, – добавил старичок, – вам, должно быть, знакомо имя Бенедикта Плесниака, моя поэзия была напечатана с аплодисментами в «Виленском ежедневнике»; вы должны были слышать о моей поэме «Владиславиада», над которой без перерыва уже лет двадцать пять работаю… были из неё силой у меня вырваны кусочки для «Виленского ежедневника».

Шарский склонил голову.

– Мне очень приятно познакомиться с вами, пан благодетель.

– А я вам очень благодарен, что из-за юношеской шутки не сделали дороже моего Влодка. Рад бы вас отблагодарить. У вас есть время?

– Немного.

– Если бы вы зашли ко мне, я прочёл бы вам кусочек «Владиславиады». Показал бы вам немного книжек…

– Очень охотно! Очень охотно, пойдём!

– Хотя эта, сказать по правде, – добавил Плесниак, – поэзия вам не будет по вкусу, вы мифологии не любите. Ха! Ха! – рассмеялся старик. – Но я напал на счастливую и оригинальную мысль, вы знаете? Заменил мифологию аллегориями. Юпитер зовётся у меня Предвечный, Юнону я сделал Провидением, Марса – Духом войны, Венеру – Любовью, чтобы этих отвратительных имён сегодня избегать, а от машин не отказаться.

Так разговаривая, старичок с Замковой улицы вёл своего товарища закоулком, а во дворе какой-то старой каменички, дойдя до лестницы и галереи, потянул за собой Шарского в тёмный закуток. Тут добытым ключом он отворил дверь и привёл его в тесную квартирку, в которой уже совсем было темно, хоть глаз выколи.

– Не двигайся, пан благодетель, – сказал хозяин, – пока я огня не зажгу, потому что можете потоптать какой-нибудь скарб… этого везде полно. Вот, сейчас, только трут найду.

Нескоро, однако, нашлись трут, сожжённое полотно, сериичек и свеча, блеск которой разошёлся, наконец, по бедной каморке, полностью пропахшей книжками.

– Ха! Ха! – сказал Станислав, разглядываясь. – Вы тут несёте покаяние как крыса в сыре.

– Это работа всей моей жизни! Это неоценимые сокровища! – воскликнул старичок, с гордостью указывая на полки. – Редкости, белые вороны… чёрные лебеди… уникумы! Моя библиотека, кому не нужна, стоит миллион. Слышите? Миллион. Я знаком с этим, – прибавил Плесниак, – я по-своему делаю наследство. Цена книжек идёт вверх!

– Значит, вы это собираете?..

– Немного из любви к вещам, но также для спекуляции, – усмехнулся старик, – мои наследники найдут готовое состояние в этих бумажках, которые я по улицам собирал. Почти страничку за страничкой я собирал Бельского in quarto! И два шикарных экземпляра двух аркушовых изданий Папроцкого, в Herbach которого всех буковок хватает, и Окольского с двойными страничками, самая дорогая вещь на свете!

Он говорил, а глаза у него искрились, улыбка освещала его бледные уста и видно было, что ожил.

– Но не будем тратить времени, – сказал он, – потому что кусочек свечи у нас маленький, а «Владиславиады» много; я мог бы вам несколько отрывков прочесть. Садитесь, пан, на это кресло и слушайте, найду, что мне кажется наиболее законченным… хотя много ещё работы, много! Вот, например, уже пятый год медитирую: лучше ли в 893 стихе использовать «руку напрягает» или «руку вынуждает». Я дискутировал в этом предмете с самыми славными критиками нашего века – мнения различные, великая неопределенность, сам не знаю ещё, на чём остановлюсь. Иногда целый год стою при «напряжении», то мне его снова приходиться заменить «вынуждением». Шесть раз я соскабливал этот 893 стих, переписывал всю страницу из-за этого одного стиха и боюсь, как бы смерть меня не застала в этой неопределенности.

После этого предисловия, отлично рисующего человека, погружённого в детали, старик начал декламацию вступления своей «Владиславиады», потому что выбор среди её красивых мест казался ему очень трудным. Станислав терпеливо слушал, но не удивительно, что это холодное рифмование слов и строение изо льда разогреть его не могли. Впрочем, Плесниак не нуждался, чтобы ему показывали красивые места, потому что сам на них обращал внимания и всякими способами вынуждал читателя на похвалы. Вся первая песнь была поглощена без передышки; счастьем, свечка начала шипеть, трещать, догорать, другой не было и чтение должно было прерваться.

Стась хвалил мало и Плесниак не очень был рад за слушателя, поэтому довольно холодно начали прощаться друг с другом и собирался уже уходить, когда дверочка отворилась и вошёл профессор Ипполит, только что прибывший из деревни.

– А! Ты тут что делаешь, молодой литератор? – спросил он, смеясь, Станислава, увидев его у двери. – Что ты делаешь у этого старого скупца? Или, как я, пришёл позаимствовать книжки и слушать фрагменты бессмертной «Владиславиады»?

– Мы сегодня случайно познакомились…

– Но я надеюсь, что «Владиславиада» не миновала вас? – сказал, смеясь, профессор.

– Первая песнь.