Роман без названия. Том 2

– Позже придут следующие, до двадцать четвёртой, потому что их две дюжины. Пане Бенедикт, – обратился он к хозяину, – я пришёл выслушать шестую песнь и просить тебя дать на время поэзию Гроховского и Мясковского.

– Мясковский Каспер! Редкий! О! Редкий! «Ритмы»! Есть. Гроховского в отдельных брошюрах также нелегко достать, но и это тут есть.

– Ведь позаимствованные свято отдаю?

– Ни слова! Песнь шестая, – сказал неспокойно, поправляя остаток свечи, старик, – мы в лагере.

– Я слушаю, – отпарировал со вздохом профессор, – и я, и Шарский, после чего буду просить книжки и убегаю, так как времени нет.

– Сейчас, но что же делать со свечой, – воскликнул старик, – не имею свечи.

– Если бы ты также какой-нибудь фунт свечей купил! – рассмеялся Ипполит.

– О! Конечно! Купил! – огрызнулся старик. – Хорошо это говорить, разве я богач какой, столько расходуя на книжки, чтобы ещё свечи покупал. Арендаторы мне дают по кусочку и так живу… пойду вниз, достану, может… потому что шестая песнь есть одной из лучших. Особенно описание битвы, в которой обошлось без Марса, хотя он везде чувствуется… и пушки играют, а нигде по имени я их не назвал, и это искусство! Только книг не берите!

Говоря это, пан Плесниак пошёл за свечой, оставляя на минуту наедине Станислава с Ипполитом.

– Что это за оригинал! – отозвался Шарский.

– Ты его ещё мало знаешь, – сказал Ипполит, – это один из тысячи типов прошлого, литератор, поэт и книжный спекулянт, библиоман, который покупает, капитализирует грош в бумаге… а при том скупец, живущий, как видишь, остатками огарков от своих съёмщиков, хоть владелец каменицы и автор «Владиславиады». Не помню уже, много лет творит, исправляет свою поэму и читает всем, кого только поймает. Мы будем сегодня иметь песнь шестую… я должен её выслушать для милости Гроховского и Мясковского, а ты для моей!

Старик быстро вбежал с сальной свечой в руке, бросая беспокойный взгляд на книги, и, схватив рукопись, сразу начал песнь шестую с вступления о Духе Войны. Загремели огнедышащие колоды (пушки), задышали их пасти пламенем и градом, и добрых полчаса продолжался ужасный бой вещи со словами, мысли с одеждой, в которой показывалась; наконец, нетерпеливый Ипполит хлопнул в ладоши и встал.

– Знаешь, достойный пане Бенедикт, – сказал он шутливо, – в этой песне ты превзошёл сам себя. Ничего подобного не знаю во всей нашей литературе. Бой гомеричный, а самое большое искусство, что умеешь поведать, избегая тривиальности, через оговорки, полные значения и остроумия. Закончи только и сплетём тебе венец.

– Ну! Ну! Достаточно, насмешник этакий, – улыбаясь, сказал Плесниак. – А когда принесёшь мне Гроховского и пана Каспра?

– Приготовь-ка только песнь седьмую и Самуэля со Скжипной Твардовского и я буду скоро.

Говоря это, он взял в одну руку книжки, другой схватил Шарского, и они вышли от пана Плесниака, который тут же задул свечу и запер за ними дверь.

– Здесь ты имел одну пробу литератора, – сказал, осторожно сходя по бесконечным лестницам, Ипполит, – а скорее то, что со слабой головой подражание может сделать. Вот десятки лет, которые мог использовать выгодно на честные исторические изыскания, погребал в этой поэме, в которой поэзии нет ни капли, смысла ни крошки, ни одной свежей мысли, ни одной новой формы. Но таких, как Плесниак, найдёшь разного рода в нашем свете тысячи, предназначением их было дурачество, и те не могут сказать, что своей миссии не исполнили. Рождаются пассивными существами, а судьба делает так, что должны дурачить. Порекомендуют им что-нибудь новое или старое, уже подхватили тему и уже достаточно им на всю жизнь нити для кропотливой работы. Есть что-то в таких умах особенное, эта наивность, с какой чужое принимают за своё. Вчера вы поведали им какую-нибудь мысль, они вам её завтра отдают, испорченную, за собственную, новую, за выросшую из их головы. Достаточно для них проспать на чужом, чтобы стало их собственностью. Не добавят ничего нового, не доделают, не расширят, но пожуют и выбросят, чего переварить не могли. Также с поэмой, которой читать никто не будет, но массы книг выходят, по примеру той поэмы, созданные из чужой пряжи. Должно быть, это на что-то нужно, когда этот феномен повторяется, когда это печатается и расходится. Но я всегда больше всего удивляюсь тщеславию этих людей, что пишут заимствованное, будучи уверенными, что никто этого не узнает. Плесниак, впрочем, есть мародёром великой армии классиков, которая, не признав себя побеждённой, обратилась к лаврам и пенатам, трубя на отступление, как на победу.