Роман без названия. Том 2

– Стоит, чтобы смеяться над ним, как я. Не все, впрочем, есть такой грязью, как те господа.

– Негодяи! О! Негодяи!

– Ну! Но не переделаем их… переделаем тем временем себя.

– Я? Себя? Как это?

– Ты не понял меня, останься, чем есть, а переделай только несчастную свою чувствительность.

– Я им должен отписать! – воскликнул Станислав.

– Не стоит, потому что эти люди сами не верят в то, что пишут, но если тебе обязательно нужно сплюнуть то, что имеешь на сердце, валяй, и сильно!

И так Станислав сел за свою второю статью в газете, которая должна была быть сильно апостилованной, чтобы удостоилась чести быть напечатанной.

* * *

Когда среди этих тысяч голосов, которые диктуют особенность, неприязнь, предупреждение, зависть, интерес, окрашенные тысячами красивых поводов, отзовётся искренний голос, от сердца, молодой, благородный и чистый, он странно отобьётся среди этого грязного шума. Есть в нём что-то такое безумноблагородное, как в приключении Дон Кихота. В истории критики, с того времени, как злюк заменили люди, что, якобы, опираясь на некоторую теорию, серьёзно судили о вещах… едва мы найдём несколько вполне бесстрастных голосов, неподозрительных и совестливых… Это феномены и исключения. Остальная толпа пишет, чтобы отличиться, чтобы блеснуть, чтобы писать, подписаться и показать себя, чтобы сделать кому-то болезненную инъекцию, а иным пользу и т. п. Не скажу, чтобы даже те критики из фантазии, из нужды, оплаченные, упрошенные, враждебные, не могли иногда попадать на что-то справедливое и истинное, напротив, людские творения, сколько их есть, такие многостороние, что в них легко открыть зло и добро. Критик, который хочет быть справедливым, ищет того и другого; пылкий ценой одной поднимает сторону другой и именно в том есть несправедливость и фальш. В суждении о нём исчезает какая-нибудь целая сторона работы, а выступает труд половинчатый и рассечённый, хвалят ли его, ли порицают.

Редкий и очень редкий – человек совести, чтобы отдал справедливость неприятелю, а приятелю поведал нагую правду; то же, когда послышится подобный голос, самой своей новизной и силой притягивает к себе.

Такое впечатление произвела статья, которую Станислав написал в свою защиту. Не была это просто oratio pro domo sua (речь в свою защиту), но теория критики, поднятая мысль о её миссии и обязанностях, признании вины, смелое указание собственных и чужих грехов – что-то так льющееся из сердца, полное жизни, огня и таланта, что и газета охотно поместила эту горячую защиту, и Шарский выше из-за неё, может, стал, нежели из-за всего, что до сих пор делал. Впрочем, показав и отвагу, и силу, он лишил смелости своих неприятелей, которые решили осторожней ходить около него или больше ему дорогу не переступать.

После выхода этого ответа в течении нескольких дней ни о чём в Вильне не говорили, только о нём, вырывали его друг у друга в кафейнях и кондитерских, читали громко в домах, а по причине огласки, которую имел, и прежние сочинения Станислава притянули больше внимания. Было в нём немного болезненной иронии и ни одно пылкое слово, продиктованное страданием, которое теперь, становясь холодней, Шарский, может, убрал бы; быть может, именно это делало эту статью такой манящей.

Иглицкий повесил нос, но теперь больше чем когда-либо отказывался от статьи, а Базилевич полностью умывал от неё руки. И случайно получилось, что то, что должно было больше всего навредить поэту, больше всего ему, возможно, помогло.

Он сразу получил вежливое письмо от издателя, приглашающего его на несколько слов в издательство; а на улицах так его ловили наименее знакомые, так приглашали едва раз виденные люди, что Шарский не мог надивиться перемене общественного расположения.

– Видишь, – сказал Ипполит, который сердечно радовался успеху приятеля, – не всегда самая злобная критика попадает в цель; тех, которых больше всех преследуют, выше всех по её милости идут. Имя разглашается, литературная борьба его разносит и постепенно то, что должно было навредить славе, даёт славу Это верно, что Иглицкий и Базилевич на несколько ступеней выше, чем ты был, на своих плечах тебя подняли, в чём признаться стыдятся, хотя и их это в глаза колит. Смертельная тактика молчания гораздо вредоносней и более разумней… но её только старшие и опытные неприятели используют. Уметь молчать и не видеть, когда что в глаза скачет – всегда непоследняя штука.

Шарский побежал к издателю, который – о чудо! – просил его даже сесть и ошарашил его гаванской сигарой, не было уже речи о переводе.

– Вы дали доказательство такого таланта в новом своём выступлении, – сказал спекулянт, – что литература имеет право требовать от вас оригинального труда, пусть же я этого ребёнка окрещу… А нет ли у вас что-нибудь готового?

– Что-нибудь одно только, в неопределённом роде, фантазии, какие-то картины, что-то например романа, вроде бы отрывки из романа… но прозой.

– А! Ради Бога, давай же мне это, пан! – воскликнул, обнимая его, издатель. – Давай, немедленно напечатаю…

– Но я должен закончить, поправить…