Роман без названия. Том 2

Человек, предоставленный сам себе, идёт медленней, ему не хватает внешних побуждений к размышлениям, для развития; наконец, направление этого развития неверное; окружающее общество толкает, побуждает, управляет и, подчиняясь влиянию человека, само на него главным образом влияет. Сам с собой человек дичает и охотно задумывается над выработанным положением, из которого только оппозиция, борьба к новой работе позвать его могут, как траву к росту вынуждает коса человека.

Несколько лет прошло с того времени, когда мы бросили Станислава, и после них найдём его много изменившимся; судьба его та же самая, но человек, что её сносит, иной.

Тяжкой болью отплатил он неожиданное исчезновение любимой Сары, которая как метеор заблестела в его жизни, мелькнула и исчезла навсегда. Осталась ему по ней неизлечимая грусть и неверие в земное счастье.

Поначалу искали её следы всякими возможными средствами, в Вильне, в Ковне, по стране, где только допустить можно было, что скрывалась семья Давида, но вскоре узнали, что купец, продав всю недвижимую собственность, магазины, дом в Вильне, исчез из страны, и, как утверждали евреи, собирался выезжать в Пруссию.

Что стало с Сарой, никто не знал; бывший её муж в результате развода, согласно закону, вызванного самим её побегом, женился второй раз и жил вполне чужой бывшей семье, с ним связанной. Даже старого Абрама и жены его, существ, как кажется, где-нибудь, чем на родине, к обычаям которой привыкли, жить не могущих, не открыли места пребывания. Похищение Сары, сокрытие её, так было ловко исполнено, так составлено заранее, что после них никакого наводящего на улики указания открыть было нельзя. Станислав ездил, посылал, оплачивал, евреи вводили его в заблуждение, обманывали, обирали, а всегда оказывалось, что ничего не нашли, что никто ничего не узнал, а скорее, что гмина израильская выдать единоверцев не могла. Доктор Брант сердечно помогал молодому приятелю, но и он не мог ничего сделать, и Шарский в итоге, с отчаянием заломив руки, должен был сказать в сердце своём, что потерял навеки единственное существо, которое его любило. А так как в жизни человека нет двух таких звёзд, двух таких ясных солнц – он смотрел на будущее бессильный и равнодушный.

Родители, кроме того признака жизни, какой ему подали через пана Адама, не отзывались; писал к ним несколько раз, но не получал ответа, потому что, видимо, отец разгневался снова и продолжал презирать своего непослушного ребёнка. Таким образом, одинокая, глухая, обособленная жизнь оживлялась только работой, самоотверженностью ей, капелланством мысли; а это замыкание в себе вызывало всё более новые идеи, обеспечивая всё более новыми темами для трудов.

С какой-то горячкой бросался на них Станислав и убивал себя почти непрерывностью усилий; но наперекор его желанию, работа, не изнуряя, только временно мучила, а добавляла новых сил. Положение его в окружающем обществе, оторванное, независимое, лишённое дружеского совета, больше всего ему препятствовало в эффективном развитии.

Самый досконально организованный человек нуждается в стимуле, беседе, критике, наконец, участии; брошенный сам собой, вынужденный помогать себе и выступать в двух ролях, обвиняемого и судьи, вскоре он должен был исчерпать себя. Станиславу часто не хватало книжек, ещё чаще людей, – первых было немного от Бенедикта Плесниака, от профессора Ипполита, от кого-то дружественно настроенного или желающего похвалиться, что-то из поэзии заимствовал, но другого, поначалу, особенно после того случая, который имя его связал с именем Сары, совсем ему не хватало.

Люди отворачивались от него, как от авантюриста, боялись подать ему руку и отворить дверь. Однако же, как ничего на целом свете (а у нас больше, может, чем везде), нет постоянного, и это отвращение постепенно должно было исчезнуть. Одно сочинение за другим разглашало имя, давало всё более разносторонние проверки таланта; качество писателя пробуждало заинтересованность, любопытство, желание узнать человека – хоть это часто! А! Часто! Два таких отдельных существа!

У Станислава, счастливым случаем, человек и писатель были единым, но мы много таких насчитаем, что живут, как пишут, и пишут, как живут. Обратите взгляд на писателей-проповедников и скажите, как верить тем, перо которых отрицает руку, а рука ложь перу задаёт? Вот поэт идиллий и песен, чувствительный, влюблённый, страстный, который женился на продымлённой кухарке и вздыхает только над жареным мясом; вот творец народной эпопеи, который говорит только по-французски; вот моралист, воспитывающий детей в самых плохих домашних примерах; вот философ, дающий деньги под процент, Бог знает, как до этого полученные, – как же тут не отделить писателя от человека и не допускать почти двоих в одной экзистенции?

Святой Павел давно сказал, что homo duplex, но нигде эта двойственность человека отчётливей в глаза не бросается, чем в сравнении работ с их создателями: сказали бы, что писал другой, а иной дал этому имя.