Роман без названия. Том 2

Профессор Ипполит, единственный друг Станислава, всегда ему верный, также тяжко и медленно, как он, шёл дорогой жизни. Но, несмотря на видимую весёлость, не имел силы выдержки Станислава. После первой, второй книги, не видя результата ни в славе, ни в деньгах, сложил руки, завернулся в шлафрок и сказал себе: «Разве я глупец – работать на них. Предпочитаю чужую работой пользоваться». Жил, поэтому, спокойно, потихоньку, в углу, всегда много читая, метко думая, смеясь над всем, что ему смешным казалось и загораясь к прекрасному, но совсем ушедший сам с поля боя. Красивое личико бедной панинки схватило его за сердце, он влюбился, голова его закружилась, не долго думая, не глядя на конец, он женился. Они были счастливы, но бедность, как червь, выедала этот плод счастья; появилось двое детей, пришло с ними беспокойство за их судьбу, и профессор Ипполит немного из лености, первородного греха славянских племён, немного от отчаяния, в котором не признавался, вбежал в паразитическую жизнь обычных людей. Давал лекции, болтал часами, ходил, играл в карты, съедал завтрак, полемизировал за рюмкой, а за работу не брался, со дня на день её откладывая.

Прижатый Шарским, он отделывался от него шутками или обещаниями – начну через неделю, завтра, когда разберу бумаги и т. п. В конце концов он иногда открыто смеялся ему в глаза.

– Оставь меня в покое! Я пробовал, ни к чему не пригодилось… достаточно этого… чтобы день до вечера, чтобы жизнь до конца…

Шарский видел, сколько в этой видимой весёлости таилось отчаяния, потому что не раз замечал, как нежно отец, взяв сынишку на колени, в глазах имел слёзы, когда думал о его будущем; но никогда не выдал того, что знает что-то больше, чем должен. Это была честная натура, но не умела выломаться из наших родовых привычек. Умел любить, готов был пожертвовать всего себя, лишь бы это пожертвование не потребовало от него долгой выдержки, работы, постоянства! Работать, пытаться, падать и вставать, будучи оплёванным и забросанным камнями, возвращаться к апостольству и возвышать неуверенный голос насмешкой… не был способен.

Базилевич также ждал только женитьбы, чтобы своей жене сдать перо и начатый перевод «Луизиады» Камоэнса разложить на двадцать четыре года. Вдовка обеспечивала ему добрый быт и покой, прошлые сочинения какое-то такое имя, а разглашённая заранее «Луизиада» также давала права на благодарность масс. Поэтому он мог после свадьбы разложить книжки, разрезать бумаги, наточить перья, выкаллиграфировать название и сесть со сложенными руками… К несчастью, это желанное супружество не приходило к результату, и даже мгновение колебалось. Вдова, имеющая одну дочку, которую из своих собственных денег могла наделить приданым, как хотела, – была слишком хорошей партией, несмотря на свой вечный флюс, чтобы её руки не добивались многочисленные поклонники. А так как болела, кроме того, не только литературой, но философией и формальной blue stocking, а слабость её была хорошо известна, претенденты хорошо знали, какой дверкой попасть к ней было можно.

Почти каждый день, представленный кем-то иным, входил какой-нибудь литератор с бумагой в кармане и готовностью вздыхать, любить, жениться и переписывать! Но женщина хотела иметь хороший товар за свои деньги; первый её брак, какой по воле матери исполнила как жертву, вовсе ей не удался, должна была отыгрываться на другом.

Пани Лидской было уже тридцать с лишком лет, согласно календарю любовников, сорок, согласно мнению подружек, а что-то большее, возможно, показывала метрика и лицо… Никогда не была красивой, но также зато не много подурнела, старея. Сухая, высокая, бледная, чаще всего немного полная, славилась чёрными глазами, которые в действительности как-то порыжели и сделались пивными; нос как все, лоб, губы, подбородок, не поддающиеся описанию, потому что без особенного изящества и уродства. С бедой на портрете могла походить на не очень некрасивую, а при свечах и без флюса не поражала ничем; говорили, что только с утра и перед одеванием не выглядела красиво, но это могли быть слухи завидующей гардеробщицы. Носила иногда голубые очки, отличительный знак старой работы, и по ним узнавали её на улице. Впрочем, жёлтая, похудевшая, с большими руками, с мощными ногами, она вовсе не была восхитительной; добавим, что наряжаться не любила, ужасно забывалась и имела претензию к философии.

Такое вот создание выбрало сердце Базилевича с первого на неё взгляда; разговор обоих пришёлся им взаимно по вкусу, потому что оба говорили больше, чем думали, и обманывали слушателей, а оттого, что Базилевич предложил рукописи пани посылать в «Газету», печатать, хвалить, защищать и носить по городу… завязалась тогда любовь…