Роман без названия. Том 2

Происхождение было загадочным, разные разности говорили, выводя его из Лифляндии, из Курляндии, из Пруссии, из Голландии; но между этими голосами нашёлся один, который потихоньку на израильское происхождение намекал. За этой нитью пошёл Базилевич и, добежав до мотка, насел на свою жертву. Однажды вечером, когда они наедине с пани Лидской разговаривали о своём сборном сочинении, которое намеревались издавать, а никто им великолепных планов не прерывал, Базилевич специально перевёл речь на барона.

– Никогда бы не подумал, – сказал он холодно, – чтобы в человеке образование настолько могло стереть всякие следы происхождения, аж до типа физиогномии. Кто бы узнал в нём еврея!

Вдова живо задвигалась на канапе, вздрогнула, закраснелась и бросила изучающий взгляд на литератора, который холодно добавил:

– Однако же он еврей, знает о том весь город!

– Перечишь мне, потому что до сих пор я не слышала о том и не догадывалась о том, – сказала она, закусывая уста, – думаю, что это должно быть клеветой…

– Это могло бы быть клеветой, – прервал подоляк, – но вы заметили, что в произношении так иногда всхлипывает.

Говоря это, он издевательски рассмеялся.

– В городе его называют бароном Иудеи.

Пани Лидская побледнела, покраснела, задумалась, но уже ничего не отвечала.

– Измена его также – способность к музыки, – добавил безжалостный мучитель, – все евреи очень музыкальны, это факт…

Вдова пожала плечами, а затем как раз вошёл барон с карманами, полными нот, стихов и новостей. Первое приветствие пани дома убедило его, что уже кто-то ему услужил. Искоса посмотрел он на Базилевича, но весь вечер прошёл кисло.

Вдова, хотя внешность барона достаточно приходилась ей по вкусу, сразу отступила от него, начав беспокойно выпытывать, и узнала, что было там какое-то сомнение насчёт генеалогии.

Тогда Базилевич, пользуясь колебанием вдовы, вдруг однажды вечером упал к её ногам с обещанием вечной любви. Что могла в неё поверить, это вещь удивительная, но вероятная; она холодно, однако, приняла горячее признание и, велев встать влюблённому, посадила его напротив себя, затем поправляя платочек, прикрывающий вечный флюс, так ему сказала:

– Ты младше меня.

– Души не имеют возраста, – сказал смело Базилевич, – потому что дух всегда молод.

– Надо мной бы смеялись, если бы я пошла замуж, не выдав дочку, которая была бы более подходящей для тебя партией, чем я.

– Пани! пани! Ты убиваешь меня этими холодными, рассудительными пророчествами… Я только одного требую слова: любишь меня или нет? Вот жизненный вопрос.

Вдовка улыбнулась и вытянула к нему сухую, испачканную чернилами руку.

– Терпение, – сказала она, – терпение! Ничего не обещаю, но не отчаивайся… О времени прошу, узнаем друг друга лучше взаимно.

Базилевич, приняв это за обещание, снова упал к её ногам, и так окончилась эта сцена.

* * *

Для Станислава мир грёз был, собственно, полем жизни, потому что в нём больше жил, чем на земле; однако же приятели силой его тянули в свой круг, среди людей. Грустный, он гостил в нём пришельцем, не находя нигде тех впечалений, того запала, искренности, какие характеризовали молодое общество его коллег на лавках Академии. Ни того невольного изливания души, ни того забвения себя, ни той открытости не было среди новых приятелей, играющих какую-то роль, занятых больше показом себя, чем переполненных нуждой излить из себя то, что тяготило их сердце.

Дни проходили очень однообразно и по большей части в полной неосведомлённости о том, что делалось в городе, потому что маленькие события повседневной жизни, других чрезвычайно занимающие, его вовсе не интересовали. Одного вечера притащился к нему профессор Ипполит, который редко бывал на Заречье, потому что на дрожку тратиться не хотел, а пешим ходить было слишком далеко. На его лице, немного уставшем, в глазах, постоянно слезливых, боролась душевная грусть с весёлостью темперамента. В этот раз он был, очевидно, после доброго обеда; глаза его горели, он охотно смеялся и, при входе сразу бросившись на канапе у окна, из которого был прекрасный вид на город и реку, воскликнул:

– Ну, дикий мой, уж я тебя сегодня от работы из твоей хаты вытащить должен.

– Меня? – спросил Станислав.

– Тебя, тебя, мой поэт, в нашем городе диковинка, нужно, чтобы ты её увидел, ведь ты хорошо понимаешь по-немецки?

– Ради Бога! Я всё-таки Гёте переводил!

– Есть, что переводят, не зная, ни слова языка, с которого делают переводы; но любишь Шиллера?

– Откуда ты так полон сегодня этой немчизны?

– Откуда? Во всём городе все сегодня только по-немецки болтают.

– Что там случилось?

– У нас немецкий театр!

– Откуда?

– Не знаешь? Труппа, следующая прямо из Берлина, обещанная, в Петербург, по дороге дают у нас несколько репрезентаций. Имеют нескольких отличных актёров: славного Карла Мора, прозванного так по главной своей роли, и не менее славную Смарагдину (это есть её nom de querre, Бог знает, как в действительности зовут), но актриса отличная… Я должен тебя с собой проводить в театр.

Станислав равнодушно пожал плечами.

– А что играют? – спросил он.