Роман без названия. Том 2

Даже лицо при тех же чертах имело иной характер, посерьёзнело, поднялось, видно было, что дух там пановал над собой и владел независимо… чёрные глаза бросали ещё огни, но мерили свой блеск и задержать его или увеличить могли; уста смеялись ещё, но на приказ только; черты облило какое-то спокойствие, придающее им линии более регулярные; чело поднялось, талия округлилась, а движения стали благороднее. Это была та же Сара, но в новой эпохе жизни, на высшей ступене рассвета. Ничего не потеряла из девичьего очарования и молодости, а приобрела важность и величие. Её роль была грустной, слезливой, патетичной, играла её мастерски, особенно в тех фрагментах, в которых Шиллер так умеет бросаться на свет и против света с иронией болящей души. Когда Сара говорила звучным голосом поэта, Станислав почувствовал такое сердцебиение, какое не испытывал ещё никогда. А! Поэзия, поэзия в устах любимой женщины, понятая её сердцем, глубоко прочувствованная, выраженная звучным голосом, дрожащим правдой, – это мощь неизмеримой силы!

Профессор Ипполит смотрел на Шарского почти не выходя из недоумения, потому что не понимал, что холодного и равнодушного человека так неожиданно могло ввести в это лихорадочное состояние и раздражение, продвинутое почти до безумия. Когда Сара исчезла, а занавес упал, он обратился к Шарскому с вопросом:

– Что с тобой?

– Что со мной! – воскликнул Шарский. – Это Сара!

– Как это? Где?

– Смарагдина! Лечу иду… я должен её видеть…

– Подожди! – задержал его Ипполит. – Ты бы испортил репрезентацию… пусть окончится пьеса… Остынь сам сначала, можешь сделать глупость! Ты как одержимый! Но кто бы ожидал, что на тебя такое беспокойство нагонит! Кто бы догадался!

В течении следующих актов Смарагдина выступала постоянно, потому что её роль была одной из самых главных в спектакле; Станислав пожирал её глазами, испытывал трепет, дрожал, восхищался, плакал… А она, она мельком несколько раз взглянула в его сторону и, как бы занятая вся своей ролью, казалась полностью вселившейся в существо, которое представляла, не смешанная никаким особенным впечатлением.

Только всё горячей, всё огненней в развязке драмы и ситуации выступала она в своей поэтичной роли, которой в конце великая боль придаёт характер дикий и строгий.

Откуда в этой душе могли найтись и зазвучать новые струны, на которых так мастерски играла? Откуда такое знание человеческой натуры, её чувств и оттенков, это вселение и слияние с созданием поэта? Станислав не понимал. Опёршись на ладонь, он смотрел и завидовал сердцем всему тому, что её в течении этих двух лет развивало, формировало и возносило, он думал, вздыхая, что снова не ту встретит Сару, какая была у него похищена.

Не спешил уже даже за кулисы, когда на последний акт и крик смертельного отчаяния упал занавес среди безумных аплодисментов, так боялся найти в ней то, что встретил в Адели. Изменчивость, странность, грустное право людской природы приходили ему на память.

Затем он почувствовал, что его тянут за одежду из оркестровой, и незнакомая фигурка, очевидно, немецкого происхождения, причёсанное, улыбчивое создание, попросило его кивком за кулисы.

Станислав, бросив Ипполита, с сердцебиением поспешил за своим проводником через скрытые дверочки, тёмные проходы, лестницы и театральные леса, протискиваясь в глубь святилища, недоступного для непосвящённых. В одной из тех построек, которые в наших театрах сколачивают среди кулисных лабиринтов для отдыха главных актёров, построенной из четырёх огромных параванов, отворилась дверочка, обтянутая разрисованным полотном, и поэт очутился перед сидящей в кресле Сарой.

В белом платье своей роли, в костюме героини Шиллера, с опущенными на колени руками, с опущенной на грудь головой, она ждала его, задумчивая, одна.

Первый взгляд, которым встретились, был так красноречив и силен, что у Станислава покатились из глаз слёзы, он бросился перед ней на колени.

– А! Это наконец ты! – воскликнул он.

– Это я… son io… – отвечала, вставая с движением королевы и подавая ему руку, актриса, с улыбкой, в которой больше было сострадания, воспоминания, умиления прошлым, чем огня и страсти. – Это я! Это только я!

Станислав смотрел, стоял на коленях и молчал, не мог найти слов для вопроса, так боялся спрашивать.

– Это она! – повторил он тихо, не отпуская её рук.

Сара медленно наклонилась, тихо вздохнула, и лёгкий, холодный поцелуйчик оставила на его челе, как бы прикосновение к умершему, так боязливо, мимолётно уста её прикоснулись к белому лбу поэта.

– Это я! Бедный мой поэт, – прибавила она немного ломаным немецким языком, с улыбкой, полной сострадания. – А! Я не надеялась найти тебя тут ещё.

– И я увидеть тебя!

– О судьбы, странные человеческие судьбы! – уже по-немецки добавила королева. – Пойдём! Пойдём! Пойдём ко мне… вспомнить по крайней мере прошлые времена… лучшие времена!