Роман без названия. Том 2

Станислав встал, но возбуждённый и угнетённый после этих нескольких слов, после приёма, он увидел, что это сокровище, которое до сих пор хранил в душе, нужно было переменить на более горькую, более грустную реальность. В душе ему сделалось горько.

– Сара, – сказал он, – достаточно мне было тебя увидеть, видеть, что свободна, поаплодировать тебе, королеве… Ничего не хочу больше, ни слова, ни объяснения, ни сострадания… предпочитаю остаться с тем в сердце, что в нём до сих пор жило.

– Всегда тот же! Всегда поэт! – сказала она тихо, хватая его за руку. – Ты ничуть не изменился. А я! А я!

– Не говори мне, ради Бога, ничего мне не говори, Сара! Потому что ничего знать не хочу…

– Даже исповеди души, которая твоей была?

– Была! Ты говоришь – была! – ломая руки, воскликнул Станислав.

– И не будет уже ничьей! – ответила актриса. – Потому что ничего её уже разбудить не сможет! Но и твоей не будет, потому что этого не стоит… Останется грустной капелланкой искусства и поэзии… Пойдём! – сказала она приказывающе. – Я тебя не отпущу, я стольким тебе обязана!

– Не забирай же у меня остатка иллюзий! Имей милосердие! – молясь, воскликнул Станислав.

– Иллюзий! Ты ещё заблуждаешься, бедный! – воскликнула Сара. – А! Выбросим по дороге эти детские забавы, в жизни ничего от них, поэт, вместо них цепь и ядро галерника нужно взять и тащить за собой! Пойдём, пойдём со мной!

Говоря это и боясь, как бы он от неё не ушёл, она сжала его руку в своей холодной малюсенькой ладони, набросила на себя плащ, сняла с головы вуаль и, переменившись в создание ещё более красивое, но повседневное, вышла с ним вместе из театра.

Ещё множество поклонников ждало появления прекрасной Смарагдины, которая, едва бросив взгляд на эту толпу воздыхателей, села в заранее нанятый экипаж и приказала вести себя с Шарским в гостинный дом на отдалённой улице. В дороге оба молчали… Сара иногда вздыхала; Станислав ослаб от волнения; её холод добивал его окончательно.

Экипаж остановился, и Сара ввела его в маленькую комнатку, в которой, уставшая, она упала на софу. Минуту, закрыв глаза, она лежала так, неподвижно, словно собирая мысли; наконец она встала, более серьёзная, более холодная, более смелая, и села напротив бывшего возлюбленного, начала говорить голосом, в котором пробивались отзвуки прошедших лет:

– Слушай, ты ничего, наверно, до сих пор не знаешь, как меня из Вильно похитили, как я была увезена. Моя и твоя семья подали друг другу руки для этого. Опасались, как бы ты на мне не женился, как бы я не приняла христианскую веру. Мои родители заранее выехали за границу, избегая ответственности, но, невидимые, всё бдили надо мной. Средства были обдуманы заранее, доктор обеспечил их каким-то усыпляющим напитком в канун вечера, в который это должно было свершться. Несмотря на действие напитка, с первым прикосновением я проснулась с криком и начала защищаться от людей, которые пытались меня унести. Но мне завязали уста, скрепили слабые руки, и, прежде чем я сумела сорвать узлы, бросили меня в закрытый экипаж, ожидающий в нескольких шагах. Я вскоре потеряла сознание, не знаю, что дальше делалось со мной, чувствовала только долго быстрое движение экипажа… несколько дней летели так со мной без отдыха, почти без вздоха, пока наконец не увидела отца и мать. Я была уже в другой стране, под их властью. Сломленная своим несчастьем, я сначала хотела уморить себя голодной смертью; но человек, бедный человек! Так жить желает! Слёзы матери так сильны. Мне обещали полную свободу взамен на поручительство, что не сменю веру. Родители и я с ними, мы жили в Кёнигсберге. Там я снова вся отдалась науке, поэзии, и думала, как бы ещё к тебе приблизиться, соединиться с тобой! Сердце моё рвалось в Вильно, к нашей Немецкой улице, к твоему академическому чердаку; но постепенно я пришла к мысли, что ты, должно быть, забыл обо мне. Ещё яростней я бросилась искать утешения в книжках… Шиллер пришёлся к израненной душе, я страстно его полюбила. Давали его «Разбойников» в Кёнигсберге… Мы пошли в театр… Тот вечер решил моё призвание, я сказала себе: буду актрисой.

– И есть ей! – воскликнул Станислав с запалом.

– Да! – опуская глаза, сказала Сара. – Только актрисой. Но в той погоне за искусством… я всё… всё потеряла по дороге. Я умею рисовать чувство, но чувствовать не умею, как раньше… Первое моё выступление в Берлине, которое позволили родители, покорённые многочисленными примерами, обратило глаза всех… я была молодая, печальная, влюблённая, а отчаяние лилось из моих уст потоком, потому что было в сердце, потому что добывалось из него! Я тосковала по тебе! Круг писателей, поэтов, поклонников, обступил новую королеву!