Роман-газета для юношества, 1989, №3-4

Вечером иду в спальный корпус теплым переходом. У окон никого, дом засыпает, тихо, только жалобно скрипит входная дверь, и у самых ног по влажному от недавней уборки кафельному полу бесшумно пробегает маленькая серая мышь.

Зимний день короток. В декабре темнеет рано. 31 декабря около пяти вечера в интернатских окнах зажгутся огни. Яркий свет упадет на протоптанную под окнами спального корпуса тропинку и на маленький, заваленный снегом каток. Снег идет с самого утра, и мальчишки из класса Александры Петровны деревянными скребками уже час расчищают и никак не расчистят не такое уж большое игровое поле.

После ужина младшие с воспитателями затевают шумные зимние игры, с кувырканием, снежками и катанием на санках по березовой аллее. Добежали до железных ворот, развернули санки на полном ходу, поваляли в снегу черноглазую Настю из 4-го «Б» и с визгом назад, от ворот. Приближается поздний безотрадный час. Малыши, румяные, пахнущие морозом, нехотя разбредаются по спальням. Спальни огромные, в три-четыре окна. Вдоль голых стен выстроились в унылый ряд металлические кровати — где двенадцать, где пятнадцать. Возле кроватей тумбочки довоенного образца. Армейская казарма? Больница? В спальнях чистота, порядок, на постели не свернешься калачиком, вечерами не поваляешься в полное свое удовольствие. Две неяркие лампочки под высоким потолком освещают убогое детское жилище.

Как-то после отбоя прошли с дежурным воспитателем по спальным комнатам младших девочек. Не у каждой койки домашние тапочки, и халатики не висят на стульях, и ночнушки не на всех. Выглядывает из-под одеяла худенькое плечо, малыши ворочаются, вздыхают. Среди ночи прошлепает кто-то босыми ногами в туалет и бегом досматривать сны.

Горькое время суток. Печальное место на земле.

В новогоднюю ночь тут и там в детских спальнях чернеют голые панцирные сетки. Ребята, что уехали по домам, сдали белье кастелянше. Даже матрацы унесли. Одна незаправленная койка, вторая, пятая. Комната, и без того лишенная уюта, вовсе осиротела.

Домашние уехали. Сотни детдомовских ребят укладываются спать. Бьют куранты. Полночь. Новый год...

Кому и зачем понадобилось собирать под одной крышей детдомовских детей и домашних? От нашей ли бедности или от душевной черствости или от того и от другого свершился когда-то акт немилосердия? У детдомовских беда одна на всех, и братство их скреплено горем и общей судьбой. Не жестоко ли ежедневно и ежечасно напоминать им о тяжкой детской доле?

Я вытягиваюсь на раскладушке в полутемной комнате. Против окна на уровне третьего этажа горит одинокий фонарь, и его спокойный ровный свет падает на стену. На стене белеет прямоугольник нашей с сыном новогодней домашней газеты. Сын спит. На лестничной площадке шумит праздник уже наступившего Нового года — где-то гремит музыка, хлопают двери, на лестнице топот, крики, свист, и не понять, то ли поют, то ли плачут, то ли дерутся.

Мой первый Новый год в Лесном. Как недавно, как давно мы приехали?

…Год назад, в декабре, перед самым Новым годом в Москве неожиданно растаял снег. В совсем весенних лужах отражались уличные фонари, и, осторожно переступая через них, я медленно брела вверх по Кировской к Чистым прудам. Тот вечер запомнился отчетливо и ясно.

В тот вечер я приняла решение уехать из Москвы.

В Москве я работала в аппарате Центрального Комитета комсомола в окружении умных, порядочных людей, верных в дружбе, легких на подъем, в меру веселых и остроумных, в меру серьезных и деловых. Каждый из нас сам по себе, в отдельности, что ли, был, наверно, по-своему интересен. Но парадокс: вместе мы творили какое-то странное, бесконечное дело — писали справки и доклады, отчеты и записки, что-то анализировали, перед кем-то отчитывались, кого-то отчитывали сами. Звонили, требовали, ездили в командировки на места, возвращались с материалами и снова садились за столы. Скрипели перья. Шуршали бумажные листы. И как ни крути, получалось, что мы руководили, а кто-то работал, как работала когда-то и я в маленьком городе, что стоял на вбитых по пояс, по грудь, по горло в вечную мерзлоту сваях на далекой северной окраине России.

Норильск только стоял на окраине, но никогда окраиной не был. Он всегда был центром, точкой пересечения судеб, биографий сотен, тысяч людей, что пришли и приехали на север из разных концов большой страны. Они работали по обе стороны зоны, и лучшие из них отдали городу все, что имели, — интеллектуальный и духовный потенциал, блеск ума, высокий профессионализм, уникальные идеи, смелые решения, беспримерное мужество, жизнь. Они шли на риск, на край, на смерть, на бессмертие.

Мы приехали в Норильск в шестидесятых, когда город отмечал свое двадцатипятилетие. Расположенный в высоких широтах, он и сам жил на высоком пределе духовных и физических сил, и один календарный год, казалось, вмещал три, прожитых на материке.

Белый холод. Белый снег. Белые от мороза щеки. Перехваченное на белом ветру дыхание. Белая отметка у черты минус пятьдесят. Белый свет фонарей сквозь морозную мглу.

Из Норильска меня перевели на работу в Москву.